Медсёстры быстро сообразили, да я и не таилась. Ругали страшно, но шёпотом.
— Мы же за каждого отчёт даём! За каждого головой отвечаем!
Война, говорю, всё спишет. Да даже о самоубийцах писали «боевые потери». Все мы здесь были на одном большом поле боя. Умирали по-разному, но всё равно на войне.
Лишь Чума возмущалась по другому поводу.
— Что ж ты его так пожалела? Если уж решилась, то пусть бы помучился. Подушкой бы его…
Они ведь после наркоза ещё долго не могут двигаться, можно было и подушкой. Но это уже что-то из другой оперы. Более личное. А я ведь его знать не знала. Подушкой — это уже месть, а я просто вычёркивала имя из списка.
Я долго сомневалась, прежде чем рассказать об этом Хельхе. Она отреагировала спокойно, не осуждая, но и не одобряя. Казалось, ей было всё равно, как умирал тот или иной «чёрный». Это сейчас кого ни встретишь, каждый хочет знать, убивал ли ты и каково это. Отвечаешь, мол, да. Страшно. Неприятно. Совестно. Хотя совестно стало лишь со временем, а тогда ты думал: «да так, ничего особенного».
С Ранди мы встретились только осенью, пережив весну, а потом лето… Не самые уродливые весну и лето, но лишь потому что самыми уродливыми они будут в следующем году.
О наступлении весны свидетельствовали не подснежники, не трели птиц, не набухающие почки, а мухи. Воздух потерял прозрачность.
Что ещё запомнилось той весной? Беременные женщины. И как снимали повешенных. Сейчас точно не скажу, что страшнее, но о беременных говорить труднее, чем о повешенных. Всё-таки последние уже отмучились, а первых вынудили давать жизнь ублюдкам этих убийц. Мало, кто решился оставить ребёнка, для этого характер нужен, святость. Большинство шло в госпиталь.
— Вытащите это из меня! Или я удавлюсь! И себя, и его прикончу!
Такого мы, дети, ещё не встречали. Кажется, к тому времени уже повидали всё на свете, но такое — впервые. Женщину, проклинающую собственную природу. После этой сцены целый день все ходили, как пришибленные.
Ну и повешенные, да… Они тоже запомнились. Даже не они сами, а их волосы…
Только начало пригревать, запаха ещё не было, но комендант дал срочное распоряжение — снять «это безобразие» и зарыть. В работе участвовали все: и солдаты, и местные. Первые недели земля была мёрзлая, а потом она стала похожа на тесто, что едва ли лучше. По уши в талой воде и грязи. Стирки и больных прибавилось.
Похороны — это всегда горе, но хоронить весной невыносимо вдвойне. Природа отрицала смерть, выставляя красоту напоказ, мы же закапывали самых красивых из нас. Лица их давно потеряли черты, стали неузнаваемыми. А вот волосы… У всех на солнце золотым переливались. И моя мама… я была уверена, что она лежала среди них. Там было так много женщин, и я про каждую думала, что это моя мама. Поэтому я похоронила её не единожды, а сотню раз.