— И что же произошло? — спросил подполковник, пожевывая сигарету.
— Меня вытащили. Спасли.
— Спасли, правда? — Он демонстративно огляделся. — И кто же этот герой, приговоривший тебя к такой сладкой жизни? Кого нам следует благодарить?
Я молчала, глядя на быстро — как будто против моей воли — пустеющую тарелку.
— Твой папка? Нет? Мамочка? Они-то само собой, однако… Наверное, слуги, у вас же их было, как грязи. — Я покачала головой. — Ну, так кто же?
— Собака…
— Атомная?
— Нет, обычная собака. Она залаяла, и её услышал… — Я попыталась вспомнить лицо Дагера. — Лучший друг полубрата.
— «Лучший друг полубрата», ха? У них тоже имён нет?
Спиртное делало Хизеля похожим на ребёнка всё сильнее: теперь он выглядел не только капризным, но ещё покачивался на стуле, отшвыривая ногой разлетевшиеся по полу конверты, письма, документы…
— Нет. Думаю, теперь нет.
Озвучивать родные имена, надеяться на то, что эти люди ещё живы — это было больнее, чем просто мысленно их похоронить. С известных пор смерть нас не пугала.
— И куда же они подевались в такой ответственный момент, а? Где же твой спаситель? Рассуждая логически, ему должно быть сейчас хуже, чем тебе. Иначе в его геройстве не было никакого смысла.
— Он уже… наверное…
— Сдох, — подсказал сухо Хизель. — Они все сдохли: те, кто тебя «спасал». Потому что были слабаками. И тебя оставили здесь, потому что у слабаков кишка тонка решиться на другое, единственно верное в таких вот ситуациях «спасение». Ты понимаешь, о чём я говорю?
В качестве подсказки, он вытащил из кобуры револьвер и положил его на стол.
— Как они могли оставить тебя здесь? На месте твоей матери я бы удавил тебя собственными руками. — Что это? Садистская разновидность жалости? — Уверен, мне бы хватило сил… Хотя я этого никогда не узнаю. У меня-то детей нет.
Хизель раскручивал револьвер на столе, словно крупье — рулетку.
— Так может, положение, в которое меня поставила война, не такое уж и плохое?
— Какое положение? — спросила я, хотя и понимала, что задавать вопросы здесь может только он.
— Такое, мать его, положение, — процедил раздражённо мужчина, — что окажись в нём вся наша армия, местным женщинам не пришлось бы красть гранаты и прятать их под подушками или между бёдер.
Я слушала его, как будто понимая и в то же время — нет. Вряд ли он говорил о том, что заводить семью ему запрещает «профессия» или покалеченное войной мировоззрение. Было что-то ещё, что комендант проклинал, но иногда, крайне редко, видел в этом справедливое волеизъявление небес.
— А ты… вот ты скоро вырастишь… Год, в лучшем случае — два, и какой-нибудь ублюдок доберётся до тебя. И ты вспомнишь тогда этих «героев». Знаешь, кого ты тогда станешь проклинать? Того самого «лучшего друга твоего как-его-там»…