Но между тем время шло, и всё яснее полковнику становилось, что дела его земные, известные — это одно, и это не так уж и важно, а есть и дела прочие, неизвестные, совсем не земные, — это другое, перед чем заботы каждодневные с суетой их отступают…
Всё-таки блеснуло внутри что-то похожее, если не на протест, так на тихое возражение, против того, что сейчас на него необратимо накатывалось. И того, что здесь, с его точки зрения аргументами в его пользу могло бы быть, хватало. Вернулась бы подвижность к руке, начал бы пальцы загибать:
— У меня же зона — лучшая в управе… С моей зоны — ни одного побега за последние десять лет… Мой опыт на кустовом семинаре изучали… Меня в УФСИНе знают…
Про деда Григория, грузина Ираклия, Лёшу Холодка и прочих арестантов, что на тот свет ушли, пока он лагерем командовал, тут как-то не хотелось вспоминать. Чего их вспоминать? Арестанты — они как продукты на складе. Принимаешь один объём, сдаёшь — другой. Понятно, поменьше. Усушка, утруска. Естественные, так сказать, потери.
Тем временем тот колпак, что упал на его плечи после стопки коньяка из заветного шкафчика, кажется, стал ещё тяжелее…
К этому и другое неудобство прибавилось. Будто кто положил тяжёлую и очень холодную руку на сердце. И давить вроде как не давил, но дышать уже через раз получалось.
Только и по этому поводу никакого огорчения не случилось, потому как необходимость в этом самом дыхании почти пропала. Только и успел полковник этому слегка удивиться: как же так — он ведь живой, он всё понимает, всё помнит, а в дыхании никакой необходимости… Будто это не главный жизнедеятельный процесс, а какая-то шутейная второстепенная забава.
Это и было предпоследним чувством, что испытал полковник Холин в своей жизни.
Предпоследним.
А последним чувством была очень тревожная уверенность, что сейчас для него, вокруг него и внутри него — всё, решительно всё, переменится. И едва эти перемены произойдут, с незваными гостями, что тенями нагрянули сегодня к нему, придётся встретиться снова…
К концу третьего года из начисленного судом червонца Лёхе Найдёнову стало казаться, будто самый конкретный выход из обступивших его проблем — сойти с ума.
Нет, не косматить, не имитировать бред, припадки и прочую, положенную в подобных случаях канитель. А реально, по-настоящему. Чтобы всерьёз переместиться в то измерение, где потребности и ценности — совсем иные, где положено или загадочно улыбаться, или мучительно размышлять о чём-то сверхсерьёзном, или безрассудно чудить в твёрдой уверенности, что никто с тебя за это не спросит.