Эмилька хваталась за стакан с пивом, чтобы напиться скорей, совсем не понимать мучителя, не слышать издевательств над её робкими надеждами, но Шаманин не давал ей опьянеть:
— Э, да ты социалистка! Надо допрос учинить, дознание произвести. Имя, отчество, фамилия? Эмилия Петровна Риккерс. Звание? Занятие? Проституция? Хе-хе, говорите же. Василий Николаевич, не признаёт себя виновной, показаний не даёт, надо под стражу.
Эмилька путалась, смеются они или нет, а ходатай важно советовал:
— Произведите личный обыск, пощупайте, нет ли под юбкой прокламаций. Нечего кричать. Ботинки сними, так.
Время от времени они перекидывались словом насчёт завтрашних действий, и ходатай делал отметки на списке фамилий.
Васька в горячем тумане и видел, и не видел своих соратников. Он пил, но больше лил мимо, швырял стаканы об пол, бутылки об стойку, бил, ломал, разрушал рассыпавшийся дом. Ни мне, никому. Приходите громить, много ли найдёте. Он не знал, кто эти громилы, не то Шаманин с братией, не то рабочие с Амалией, но смеялся, что перехитрил их.
Внезапно мысли его переменились.
— Какой мерзавец! — задом на полу! — он тыкал в портрет ногой: на стойку! Выпить хочешь — и портрет перед тобой. Водка казённая и портрет. Э-э-эй!
Несмотря на густой гам, услышали. Понравилось. Девушки с гоготом водрузили портрет на священное место после многих неудачных попыток.
— Пе-ей, друзья.
— Пьём!
Но Ваське сегодня всё было мало; он кончал с сытой жизнью, бросался в неизвестное, и как жениху на купеческом мальчишнике, ему хотелось выкинуть штуку позабористей.
— Шкалики! Люминацию зажжём, как в царский день. Ходи веселей, забастовщицы! Свободу празднуем.
С гиком и свистом, шатаясь, шлёпая, щипля друг друга за выступавшие округлости, кавалеры и дамы расставили вокруг залы шкалики со свечами, которые чадили. Лександра растянулась на полу и ловила за ноги Ваську, плясавшего под разноголосицу органа и граммофона, которые шипели и сбивались, точно пьяные.
— Лександра, помоги! — и Васька старался на скаку, в такт, так подбросить шкалик ногами, чтобы он погас в воздухе.
Но Шаманин с ходатаем продолжали свое, не обращая внимания на Васькины подвиги, не принимая его в свою компанию. Ему стало грустно, всем жертвует, а на него плюют. Нет благодарности.
Он подсел.
— От губернатора прямо на Рождественку к еврейским магазинам.
— Рейнбот-то русский.
— Потом разберут, зачем фамилия жидовская.
— Бей в мою голову, — крикнул Васька, — а они ноль внимания! Раскровянить им морды?
— В доме Гольдштейна газетчик живёт, надо отучить на митингах ораторствовать.