Рози остановила машину возле пиццерии.
— К тому же завтра учебный день, — отметила она.
— Я сегодня поздно встал. Я могу и лечь поздно.
— Нам с папой надо поесть. Мы будем пиццу. Тебе же нравится пицца.
— Но не вечером в воскресенье. Я могу утром пропустить чтение и встать позже.
— Если ты можешь изменить утренний распорядок, ты с таким же успехом можешь изменить сегодняшний вечерний.
— День был ужасный. Дед умер. Я хочу домой. И поесть там курицу.
— День был ужасный для всех нас. И для бабушки, и для…
Я отчетливо видел: либо этот спор будет тянуться бесконечно, либо Рози в конце концов уступит. Я был уверен, что Хадсон не передумает. И вдруг поймал себя на том, что произношу слова, словно порожденные какой-то неведомой частью моего мозга.
— Хватит. Мы с мамой собираемся войти внутрь и заказать пиццу. Можешь остаться в машине, если желаешь. А можешь пойти с нами — и либо есть, либо не есть. Если захочешь взять что-нибудь из холодильника, когда вернешься домой, — дело твое. Но мы не собираемся быть заложниками такого поведения.
У Рози сделался совершенно ошеломленный вид.
Я вылез из машины и вошел в пиццерию. Рози последовала за мной, а Хадсон остался сидеть в машине. Рози заказала для Хадсона небольшую пиццу навынос. Я не стал проверять, съел ли он ее: по пути домой он спал, а Рози молчала, пока я вел машину. Я вспоминал моменты, когда проявлял такую же негибкость, как Хадсон, невольно застревая в иррациональном тупике. И по-видимому, вспомнил, как с этим справлялся отец. В день его смерти подсознание напомнило, что какая-то его часть продолжает жить — во мне.
Широко известно (и подтверждено исследованиями), что большинство людей не получает удовольствия от устных публичных выступлений — из-за опасений допустить ошибку, которую заметят другие. Я испытывал определенные затруднения, даже излагая в академических кругах знакомый материал.
Официальные мероприятия в этом смысле еще более рискованны. Я всеми силами старался убедить мать, что надгробную речь, посвященную памяти отца, должен произнести кто-нибудь другой, но она сумела найти убедительный контраргумент:
— Похоже, придется попросить твоего дядю Фрэнка.
Дядюшка Фрэнк произнес совершенно оскорбительную речь (замаскированную под шуточную) в честь моего совершеннолетия и до сих пор, очевидно, оставался жив, хотя его жена и моя тетя Мерл умерла, пока мы жили в Нью-Йорке. По моим расчетам, теперь ему было не меньше восьмидесяти пяти, и я предположил, что если он и изменился, то в худшую сторону. За отсутствием чего-либо уморительного, что он мог бы рассказать об отце, дядюшка мог использовать выпавшую возможность как повод выдать несколько шуток на мой счет.