Так оно и сыпалось на нее щедро, как подарки, — все эти персики, розы, рапаны, объятия на пустых пляжах под синим небом, нескончаемые радости жизни, торжество материи, свечение изнутри.
И просто подарки.
Он любил дарить пустячки, ничего особенного. Привозил расшитые бисером эскимосские тапки из моржовой шкуры, смешную таллинскую кепочку, пижонскую зажигалку — все имело смысл, как буквы собственного алфавита, из которого легко и естественно составлялись контуры совместного будущего.
Даже покупка обоев для ремонта представляла собой что-то вроде общего интеллектуального приключения — будто бы с изменением цвета и фактуры квартирного пространства мог поменяться и жизненный сюжет.
Смущало одно — с детским простодушием, легче пуха на ветру, он менял траекторию поступка, споткнувшись неизвестно обо что. У него не было никакой идеи в голове, никакой схемыжизни. Абсолютная незаданность, спонтанность, случай. Не поехал в Питер на научную конференцию аспирантов, потому что по пути подобрал в парке грачонка — громадного, взъерошенного полудохлого птенца, вернулся, пихал ему в клюв размоченный в молоке хлеб, а на ночь запер в туалете. К утру кафельный пол туалета покрылся толстым слоем гуано, которое не без отвращения пришлось отмывать Леле, поскольку Костик, подхватив вполне оживившегося и орущего птаха, убежал адаптировать его в парке к будущей птичьей жизни — где уж там помнить негодование шефа-академика!
Поражала его небрезгливость к телесности — вполне мог сам отстирывать пеленку с дочкиной какашкой, размышляя при этом, не слишком ли она зелена, или подтирать блевотину за перепившим гостем, случайным, как все в его жизни. Гости были полчаса назад подцеплены на парковой скамейке в момент супружеской ссоры и приведены в дом для восстановления порушенного семейного очага. Костик был уверен в успехе миротворческой миссии, и некоторое время компания душевно соображала на троих, потом непримиренная жена удалилась, развезя слезы и тушь по лицу, а нордический муж рухнул в прихожей на половичок, где и задрых до утра.
Ага, рифмуется с тем самым грачонком.
В общем, Лелю многое устраивало — невербальность мира и душа вещей, метафорика предметов и перекличка деталей, но иногда казалось, что такое общение было общением глухонемых. Разговоры, впрочем, изредка тоже происходили — но хуже плохих титров в кино — не то, не так, невпопад.
Ей не хватало настоящих текстов. В том числе — вслух.
И вот уже Костика стали бесить ее ночные кухонные бдения-бормотания, иссиня-черное крыло волос над чужими книгами и исчерканными листами — вербальная натура искала воплощения, как лягушка водоема. Или птичка — неба. Понятно, отчего на горизонте скоро нарисовалась блондинка с короткой толстой косой — с ней, видимо, у мужа язык оказался одинаковым.