Бродя по ярмарке, любил Пушкин, смешавшись с толпой, слушать пение нищих. Вот у Святых или Пятницких ворот монастыря собрались «сирые и убогие». Седой старик в длинной холщовой рубахе, сидя прямо на земле, неторопливо перебирает струны гуслей, смотрит куда-то вверх незрячими глазами, выводит протяжно дрожащим голосом:
Было два братца, два Лазаря:
Один братец — богатый Лазарь,
А другой братец — убогий Лазарь.
Пришёл убогий к брату своему:
— Братец ты, братец, богатый Лазарь!
Напой, накорми, на путь проводи! —
Выговорил богатый: — Отойди прочь,
Скверный, отойди прочь от меня!..
Старик поёт, другие убогие подпевают уныло, нестройно. Толпа слушает. Слушают пригорюнившись древние старушки. Слушает молодица со спящим ребёнком на руках. Слушает, приоткрыв рот, кудрявый рябоватый парень. И Пушкин слушает. Слушает, наблюдает, а иногда и подтягивает:
И создал им господь чадо,
При молодости им на потеху,
При старости на призренье,
При семертном часе на помин душе.
А нарекли ему име Алексеем,
Ещё божием ему человеком…
Поют нищие духовные стихи про Лазаря, про Алексея — божьего человека, про страшный суд. Поют различные «припевки». Пушкин просит петь ещё, шутит, записывает, ходит с нищими по всей ярмарке.
Однажды был такой случай. Приехал на ярмарку капитан-исправник. Для порядка во время ярмарки присылали в Святые Горы немало полицейских чинов. Увидел капитан-исправник Пушкина, сидящего среди нищих, нахмурился начальственно и приказал старосте:
— Ступай спроси, что за человек?
Пушкин заметил внимание полицейского. Глянул на него злыми глазами и ответил старосте громко и резко:
— Скажи капитану-исправнику, что он меня не боится и я его не боюсь. А если надо ему меня знать, то я — Пушкин.
Сказал, бросил слепцам «беленькую» — двадцатипятирублевую ассигнацию и ушёл домой.
Поэта интересовали и песни нищих, и сами по себе «божьи люди» — юродивые, увечные, которые просили подаяние возле церквей и монастырей. Пушкин задумал ввести в свою трагедию юродивого Николку и, кроме чтения «житий» таких знаменитых древнерусских юродивых, как «Железный колпак», стремился почерпнуть возможно больше из жизни. В уста юродивого Николки поэт вложил приговор народа над преступным царём: «Нельзя молиться за царя Ирода», то есть за царя-злодея, царя-убийцу.
Друзья Пушкина Жуковский и Вяземский знали, что он пишет трагедию из русской истории. Они надеялись, что «Борис Годунов» поможет Пушкину выбраться из ссылки. Пушкин думал иначе. Он прекрасно понимал, что «Борис Годунов» — трагедия политическая, где высказаны смелые и резкие суждения о самодержавии, как о силе, всегда враждебной и чуждой народу. И, понимая это, поэт писал Вяземскому: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!»