– Так я много людей сейчас знаю, которые только сбором плевков и занимаются, причем специально, чтобы внимание привлечь, – заметил я.
– Да, такие времена – пиарщики. Но у них своего квадрата за душой нет. Пустышку видно за километр, – ответила она.
– Я вообще не понимаю, зачем друг в друга плевать, топить другого в грязи, – высказался я.
– А потому что им тоже страшно. Всем страшно. Представь критика какого-нибудь, редактора или, тем паче, владельца галереи. Он свое гнездо обустраивал лет 20–25 – вступительные экзамены в ВУЗ, лестница карьерная, с которой кого-то пришлось отодвинуть. А тут вдруг рядом предъявляют вещи: во-первых, непонятные, а во-вторых, что самое главное, конкурентные. Потому сначала они тебя будут бить и валять в грязи. И только много позже, если ты выстоишь, и тебе удастся пройти грань успеха, они к тебе сами придут. Ибо слаб человек…»
Она на мгновение задумалась, вздохнула и продолжила, не торопясь:
– Они только-только нащупали вроде бы свободно конвертируемую почву под ногами, а тут какие-то выскочки вокруг, да если еще и интеллигенты с виду, их место просто не предусмотрено в сложившейся системе… А чтобы место под солнцем отвоевать, его придется создать. А для этого кому-то придется подвинуться…Ведь даже на стене место ограничено.
– А не может быть разве, что плевков совсем нет? – решился я спросить.
– Может, конечно. Но ты сам-то такое встречал? Почитай переписку – Пастернака, ван Герыча, Оскара Уайльда, Бродского, Чехова, Толстого. Если нет плевков, то может и интересного ничего нет, – сказала она.
Немного помолчав, она продолжила:
– А теперь представь еще раз острие.
– Представил.
– Оно тонкое как кончик иглы. Если стрела выкована хорошо, то оно очень-очень тонкое. А на самом острие точка. А в той точке – только одно место. Перефразируя классика “острие не выдержит двоих”. Потому супрематистов было много, а народ помнит Малевича. Импрессионистов еще больше было, но на самом острие для обывателя остался ван Гог, – сказала она.
– Так может Гоген ван Герыча ухо откусил из-за этого? Из-за острия? – спросил я.
– Кто его знает, все может быть. Чувствуют они обычно, что узко на острие. Потому и непонятно порой простому человеку, что там делят-то художники, а они ее и делят – Вечность, то бишь острие. Только никто из оперения этого не понимает. Там, в оперении, другие заботы.
– А можно вопрос? – решился я.
– Конечно.
– А те кто…летят… на острие этой стрелы, могут они – как бы это сказать… повлиять?
– На что? – спросила она.
– На всю эту ситуацию, – сказал я.