Так и началась наша жизнь – жизнь Граниных. С мечтаний на холодной кухне о безоблачном будущем. Мы переехали, когда мне исполнилось пять лет, а Алисе – шесть. Мы совсем не были похожи друг на друга, и всё время сталкивались с любопытными взглядами, буквально ощупывающих нас с макушки до ног.
Сначала мы тряслись в автобусе, после – в поезде. Остановки казались всё короче, сидения под нами крепче, а время пути – длиннее. Последним испытанием стала поездка на такси в прокуренном салоне с деревянными чётками на зеркале заднего вида. Когда мама устала терпеть холод, а, быть может, себя в опустевшей квартире, мы переехали в большой дом на Черепаховой горе, доставшийся ей после смерти родной сестры. Та в завещании прописала Софию Гранину, нашу маму, единственной наследницей двухэтажного дома. Дом находился на высокой горе. Поначалу она была безымянной, но мы быстро прозвали её Черепаховой.
– Этот дом – большая черепаха, – восторженно пролепетала Алиса, оглядывая голубыми глазами величественный фасад. – Крыша дома – крепкий панцирь, посмотрите, – она ткнула пальцем в воздух и потянула маму за руку. Черепичная крыша напоминала чешуйки. – Мир стоит на трёх китах и на черепахе, ма, это правда? Может быть, наш дом держит весь мир? Может быть, мы – его центр? – Алиса нетерпеливо дёргала ладонь мамы, дожидаясь ответа, а я разглядывал стрельчатые окна. «За такими окнами, – подумал я, – должны жить короли и королевы».
– Может быть, – задумчиво ответила мама, сжимая ладонь Алисы и поглаживая меня по голове, – панцирь черепахи – это купол. Купол, защищающий нас от мира.
– Зачем нам защищаться от мира? – я прижался щекой к бедру мамы, чувствуя кожей шёлк юбки, и поднял на неё пытливый взгляд.
– Ты обязательно это узнаешь. Когда немного подрастёшь.
Мы жили, не зная, что можно уехать от холода только в том случае, если он поселился на улицах или в тесной квартире, а не в душе, заледеневшей и выстуженной, какая была у нашей мамы.
Холод следовал за нами, словно тень.
Порой воспоминания захлёстывали поднявшимся внутри меня цунами. Память обломками кораблей-воспоминаний бередила старые раны, которым я не позволял зажить. Я расковыривал их каждый раз, как только они начинали затягиваться. Я закрывал глаза и видел себя в маленьком мальчике, цепляющимся тонкими ручками за мамину юбку: он метался в темноте, натыкался на острые углы и не понимал, что делать. Возможно, вся моя жизнь похожа на блуждание во мраке. Стоило только где-то забрезжить свету, я сразу мчался к нему, словно мотылёк, не зная, как огонь может обуглить крылья. Я жаждал любви матери, любви безызвестного отца, любви всех вокруг и льнул к рукам, даже когда эти руки меня отталкивали.