И не в географии дело. Сон — тоже другое пространство, другое море. В эту «золотую блажь» так же можно столкнуть лодку и выплыть сквозь него — куда? Да хоть в ледяные аллеи Павловска. «Спи веселей», «спи налегке».
Так и уплывем — когда ветер сменится. А может, просто название поменяет — на попутный. По нашей воле. Каким захотим — таким и будет. Осталось просто лететь и петь. И видеть то, что глазами не увидишь — например, как «лес шевельнет кроной, внутри пернатой» или как «звуки и лепестки ветер в щели задул».
Путешествие всегда начинается с беспокойства. Пора — не пора? Ветер меняется, море волнуется.
Но главная перемена уже случилась — или предвкушаема — та, что изнутри. И тогда за любым коридором — свет и простор, ожидание чуда. «Ожидание праздника». Не случайно я вышла на название книги Ирины Ермаковой — именно Ермакова и Кенжеев мне кажутся авторами, с которыми у этой поэзии есть глубинная перекличка.
И как нетрудно, говоря о чудесах, соскользнуть в одну из двух крайностей — бессмысленный оптимизм или детский лепет. И тому, и другому свойственно простодушие. Но автор минует эти опасности, как минует и третью, не впадая в жестокую рефлексию. Ее ощущение ситуации — не головой, а «спинным». Тогда ветер становится цветным, бликуют зеркала, стекла, витрины, звучит вдали музыка. Только вперед, навсегда, налегке. Хоть в Австралию. Хоть в Индию духа.
Тогда меняется местность — измененья сродни чудесам, чудеса следуют за любовью, настоящие ландшафты перетекают в вымышленные: «плато песен и сновидений», «рытвины сердца», рубец на любое «прощай». Обживание внутреннего пространства.
Одинокому страннику все же важно знать, что он не один. Разве не радость, когда есть с кем перемолвиться — с тем, кто так же отдался потоку, кто оказался рядом с тобой в этом случайном вихре. Поэтому во взвихренном мире даже прощание — не повод убиваться, а повод вместить очередное изменение ландшафта — то, что называется памятью.
Оттого люди так хрупки, так нежно любимы, ведь очередной сквозняк и… снова пора прощаться. «Тело мое ветер, дело табак». Нет-нет, никаких трагедий. Никаких жалоб. Ведь у автора они слитны — «моя печаль — моя радость». В этом пространстве немыслимо умереть от печали — только от красоты.
Отсюда и ощущение двух языков — небесного и земного, живого и мертвого. «На одном молчу, на другом учусь говорить». Ей поначалу кажется, что «веселый хлам слов», как и другая мишура — средство, которое не только расцветит жизнь, но и останется на «яркую старость». Но на сквозняке и этого не накопишь — налегке и дальше, дальше!