***
Фэйт приложила пакет со льдом к разбитому носу и подняла на меня глаза. Несмотря на опухшее лицо, её глаза выглядели на удивление счастливыми.
— Чему ты радуешься? — спросил я её усмехнувшись.
— Что мы его нашли, — отвечает она.
— Совру, если скажу, что я вам рад, уёбки, — подавляя улыбку отвечает Том, помогая Кайлу перебинтовывать порезанное предплечье. Кайл морщится от боли, но тоже не может сдержать улыбки.
С теми чуваками из банды мы кое-как разобрались, хоть в это и сложно поверить. Во всяком случае, после того случая они съебались и не появлялись ни на следующий день, ни через неделю. Тем не менее, чувство облегчения с каждым днём всё сильнее сменялось тревогой, особенно это было заметно у Тома. Он становился всё более дёрганым и, судя по его хреновому внешнему виду, успокоение он находил в своём старом добром друге, потрескивающем в закопчёной стеклянной трубке. Мы все в глубине души знали, что с равной вероятностью эти ублюдки могли переосмыслить своё отношение к Тому и сделать ему поблажку, убедившись в серьёзности его намерений, а могли… могли просто выжидать. Мы это понимали, и Том это понимал. Но нам оставалось только наблюдать. Это как ожидать своего приговора который, возможно, и вовсе никогда не вынесут. Я делал всё, что мог, и надеялся, что Том сможет с этим справится. Тогда это казалось самой большой и страшной проблемой, поэтому я даже благодарил судьбу за то, что мы можем хоть недолго пожить спокойно.
Но в какой момент всё остальное также полетело в пропасть. Не помню, когда именно, но где-то в начале апреля, наверное. Сначала раздался звонок о том, что отца Фэйт всё-таки загребли в тюрягу. Помню, когда мы пришли, она сидела на пыльном ободранном диване в гостиной перед полупустым стаканом пива. Мы знали, что ей не было больно — её отец был редкостным мудаком. Более того, она теперь могла вздохнуть спокойно — никаких больше левых барыг и покупателей, трущихся около их дома, никаких рейдов, упоротых драк и запаха мета, которым провоняли все комнаты, кажется, ещё до её рождения. Единственной проблемой оставалась плата за дом. Но зная Фэйт, я был уверен, что она решит всё, да ещё и наилучшим способом из возможных.
К сожалению, со своими прогнозами я нереально проебался. Через три дня Том позвонил мне из больницы, куда доставили нашу подругу. Её руки были исполосованы лезвиями, что заставляло моё сердце разрываться на тысячи частей. Я смотрел, как она лежит в душной палате с перебинтованными предплечьями, и неглубоко дышит, вдыхая кислород из полупрозрачной маски на её лице. Я винил всех: её отца, проебавшего свою жизнь, органы опеки, не уследившие, что она осталась фактически сиротой, того ублюдка из тату-салона за то, что окончательно разрушил её мир, Руфь, за то, что она оставила её, хотя была её лучшей подругой… всех, кто когда-либо причинял ей боль и прокладывал дорогу сюда. И в первую очередь себя самого за то, что не увидел этого. Не почувствовал её боль. Впрочем, выходя из палаты, я цепляю взглядом Томаса, облокотившегося на её постель и беспокойно дремлющего. Он безвылазно просидел там вплоть до того момента, пока Фэйт не выписали и не отпустили домой с условием посещения психиатра раз в неделю. Он реально не выходил из этой палаты практически ни на минуту. Я видел, как его ломает без заветной дозы, помнил про уёбков со стволами, которые могут поджидать его за каждым поворотом… но в то же время я понимал, что ему есть ради чего жить. И что Фэйт, пусть и превратившаяся в то время в безликого призрака с бледными губами, просто не должна пропасть, когда рядом есть он.