— Тут такое дело, — погладил, заплетенную в косички, бороду, тоже поставив кружку на доски крыльца и прикрыв сверху ее своей ладонью-лопатой, воевода, — твоя затея с бежавшими от Ивана московскими купцами и ремесленным людом Марфе очень понравилась. На уличанских и кончанских братчинах и вечах теперь только и кричат о злых московских порядках и злом московском князе Иване, а бояр, которые за союз с Москвой, грозят пустить на поток и разграбление. Да, и на малом вече, — крякнул Василий, — представители Остафьевых, Софроничичей, Кавкиных и других малых родов, дотоле сторонившиеся распри Марфы с Нездиничами и Онциферовичичами, неожиданно взяли сторону Марфы и выступили против Москвы. И даже сами Нездиничи, ненавидящие старшую Борецкую, попритихли… А, мы, — со вздохом сказал Василий, — а мы, к беде своей, до последнего больше полагались на помощь короля Польши и Великого князя Литвы, чем на собственные силы. Не было веры у нас ни в купцов новгородских, ни, тем более, в новгородских черных людей. Но, — Василий сделал паузу… И, неожиданно улыбнувшись в свои седеющие усы, произнес: — Но теперь, после твоей «ин-фор-ма-ци-онной ди-вер-сии», — по слогам произнес воевода, — появилась надежда, что и сами справимся с Иваном Московским! — И, продолжая улыбаться, воевода добавил: — Вот, Марфа и велела спросить — готов ли ты держать ответ за свои слова и потрясти за мошну гостей ганзейских? И еще, — стал снова серьезным тысяцкий, — лично от меня… Мне, последнее время, все чудится, что возвращаются дни отчичей и дедичей, когда мы на щит стольный град свеев брали и с силой Новгорода все соседи считались… Спаси бог тебя за всё, что ты сделал и делаешь для Новгорода..!
Прошло несколько дней — и после разговора с тысяцким и после «ночного визита». Наступил «шостак» или по христианскому календарю — суббота.
С самого утра, Домаш, еще до того, как отправиться в лавку, попросил Дана, чтобы он, до полудня, сопроводил со своими «архаровцами» и Микулой — его очередь была дежурить в день — на дальний вымол-пристань на Волхове товар — упакованные в короба и переложенные соломой псевдодревнегреческие амфоры и кувшины, расписанные звериными мотивами.
— Понимаешь, — объяснял Дану Домаш, — три дня тому назад один ганзеец, из недавно прибывших, купил в лавке у меня несколько кружек с твоими заморскими рисунками. А вчера он снова пришел в лавку и сообщил, что срочно отправляется в Ладогу и оттуда дальше, в Ревель, но, поскольку, ему понравился мой товар, он хотел бы взять у меня еще 3 дюжины таких кружек и 2 десятка старых ромейских кувшинов… — амфор, — перевел мысленно для себя Дан… — да плюс 3 десятка кувшинов со всякими нарисованными тварями. Кружки ганзеец забрал сразу и заплатил серебром за них, а за кувшины уговорились, что он отдаст после того, как мы в шостак… — субботу, — опять перевел для себя Дан… — то есть, сегодня, — продолжил Домаш, — доставим их на ладью, что стоит на дальнем вымоле, и он проверит и пересчитает товар. Так, вот, — продолжил Домаш, — я из лавки отлучиться сегодня не могу, а нанять возчика и отправить с товаром Стерха с сопровождением из Микулы и чудина… Как-то смущает меня, маленько, ганзеец…