Старик подлил себе из серебряного кофейника, добавил сливок. Попробовал, причмокнул и положил два кусочка сахара. Я наполнил его опустевшую рюмку коньяком, и он одобрительно кивнул. Он никогда не приходит с пустыми руками — приносит то маленькую фляжку недорогого спиртного, то упаковку дешёвых конфет. Я всегда преувеличенно радуюсь его подарку и не говорю, что не стоит ему тратиться — ведь пьём-то мы все равно мой коньяк, и всё прочее тоже выставляю я — боюсь обидеть старика. Просто когда наши вечерние посиделки заканчиваются, я сую ему с собой пакет — «угостить соседей», куда и подсовываю что-то из того, что он принёс в предыдущие разы. Конечно, умный старик мою наивную хитрость давно раскусил, но мы оба соблюдаем правила игры. И ещё — он никогда не рассказывает о своей семье, о детях, а спросить я не решаюсь, хотя точно знаю и то, что они у него есть, и то, что к нему никто не приходит.
— Да, я помню вашу теорию. Но больно уж у вас заумно получается — переполненный кошачий рай… или ад, не важно, — добавил он, заметив мой протестующий жест. — Ну, и лишних, значит, назад — на Землю.
— Зато у вас, Соломон, как-то всё плоско выходит, — надулся я. — Я не узнаю своих слов. Вы выхолостили, кастрировали мою теорию, как тех несчастных котов, из которых люди сделали себе сотни миллионов живых игрушек. Да-да, не удивляйтесь. В мире порядка полумиллиарда домашних и бездомных кошек. Я не говорю о диких — их в пять раз меньше. Одной рукой мы разводим их, другой — убиваем, иначе они сожрут нас. Так что да — кошачий «иной мир» должен переполниться. Ведь, творя эти миры, Всевышний не рассчитывал, что мы, нагло взяв на себя его функции, создадим и расплодим такое безумное количество живых душ. И свалим последствия на Него. Но мы отвлеклись — так зачем вы подсунули ту записку?
Старик задумался, пожевал вялыми губами, отхлебнул коньяка.
— Даже не знаю, что вам ответить. В тот момент у меня определённо не было никаких хитрых планов. Вот словно кто-то под руку толкнул. Пошутить, может, хотел. Не знаю.
— Да уж — пошутили… Мир полон шутников со своеобразным чувством юмора, Соломон.
— А что — совсем плохо получилось? — расстроенно спрашивает он.
— Вовсе нет. По-моему — так просто замечательно. Это изрядно оживило весь сюжет с кошками и придало истории неожиданное развитие. Становилось скучно. А так все забегали, засуетились… и полиция… — тут я заметил промелькнувшую у него встревоженную гримасу. — Нет, нет. Не волнуйтесь — я никому не расскажу.
Уставшее закатное солнце вяло путается в мутных, плохо вымытых стёклах «Эдемского сада». По шевелению занавесок, похоже, оттуда наблюдают за нами, и Соломону это нравится. Я представляю, как вечером он будет небрежно рассказывать за картами о том, что заглянул на рюмочку к одному своему приятелю, и щемящая жалость, как тепло после первого глотка, наполняет меня. Соломон смотрит прищурившись через рюмку на закат, и я понимаю, что одним глазом он разглядывает вечность, где цена всему — дохлая кошка. Старческое тщеславие и коньяк подкрашивают его бледные с голубыми прожилками щёки в розовый цвет и делают похожим на старого и бесконечно усталого клоуна.