— Все нетривиальные нули дзета-функции имеют действительную часть, равную одной второй.
Он поправлял шляпу, поднимал воротник пальто, раскрывал зонтик и продолжал, уже не так вызывающе, а себе под нос:
— И действительно, согласно Титчмаршу и Воросу, дзета-функция может быть разложена по Адомару в произведение через свои нетривиальные нули. Отсюда следует…
И бормотал он так до двери своей квартиры, не умолкая ни в трамвае, ни в подземном переходе, ни в булочной. Дело в том, что Григорий страдал профессиональным заболеванием многих математиков: он пытался доказать гипотезу Римана. И не мне его за это осуждать.
Приходя домой, Гриша убеждался, что мама по-прежнему здесь. Что у неё всё по-старому, что обед готов и привычно вкусен. Он знал, что сейчас она начнёт задавать вопросы. Знал, какие именно, поэтому даже не вслушивался. Её голос стрекотал далёким кузнечиком, как тогда, на лугу, где он лежал на спине, закрыв глаза. Жаркое дремотное детство, миллионы лет назад. Глаза закрыты, по руке щекотно карабкается муравей, а солнце трогает веки тёплыми мягкими пальцами... Гриша стряхивал с себя накатившее было оцепенение и докладывал маме, нисколько не задумываясь, что в лицее всё прекрасно, что преподавание не прекращает дарить его истинным счастьем, что о новой семье задумываться рано, потому что уже было и ты знаешь, чем кончилось. «Да-да-да,» — печально кивала головой мама и уходила в свои мысли, оставив его в покое. Григорий чмокал её в щёку и отправлялся в свою комнату бормотать про дзета-функцию и её нетривиальные нули.
Так продолжалось несколько лет. Но однажды, то ли в трамвае, то ли в переходе, то ли в булочной, Григорий остановился и изумлённо заозирался по сторонам. Оказалось, что он таки в булочной. И видимо, давно: успел собрать позади себя небольшую очередь.
— Но постойте, постойте… — сказал он продавщице, у которой много лет молча покупал свой ежедневный набор: булку нарезного и ржаной. — Ведь вы что же хотите сказать?! Это на что похоже-то, дорогой вы мой Литлвуд!?
Продавщица обиделась и грубым окриком вернула Григория на землю. Он наконец расслышал недовольное жужжание очереди за спиной. Смутился и ринулся вон из булочной, позабыв про хлеб.
Ворвавшись в квартиру, он обеспокоил маму, не став обедать. Её возражения были отвергнуты, не успев прозвучать:
— Потом, потом, мама, мамочка, мамуля! Только не сейчас. Сейчас мы будем с тобой умывать Литлвуда! При всём к нему уважении! — проорал он, скрываясь за дверью своей комнаты.
Впрочем, через секунду он выглянул вновь и дрожащим голосом сказал: