– Идти к ним с этим? Не знаю… не знаю… Если бы пришлось идти мне, я бы не решился. Они спросят: от кого вы собираетесь сберечь свои ценности? Что прикажете отвечать?
– От большевиков…
– А что они могут с ними сделать? Вывезти они уже не могут, а когда речь подойдет к финалу, и думать об этом не станут. «Значит, вы хотите сохранить свои ценности от нас?» – спросят они. Что прикажете отвечать? К какой стенке становиться?
– Мне нравится, что вы переводите это на себя, – сказал Дмитрий Сергеевич.
– Давыдченко сказал, что мне и отводится именно эта роль.
– Стыдно сознаться, Дмитрий Трофимович, но из лиц, которым мы можем довериться, ни одни не знает немецкого языка.
– Знание языка не может лишить разума, – проворчал Потапов.
– Ни одного безрассудного шага мы делать не собираемся, – сказал Дмитрий Сергеевич. – Но в принципе вы могли бы?
– В принципе – нет, абстрактно… пожалуй…
Дмитрий Сергеевич предложил встретиться через несколько дней.
Когда Потапов вышел, уже смеркалось. В темном дворе к нему подошел Давыдченко.
– Куда вы? – спросил он тревожно.
– Домой, конечно. До свидания, Михаил Михайлович, я очень спешу. – Потапов быстро зашагал к выходу на улицу.
– До свидания… – растерянно прозвучало у него за спиной.
Из ленинградского дневника
Утром обнаружил, что верхнее стекло в окне моего номера разморозилось и даже виден край крыши. Еще с вечера чувствовалось, что будет оттепель. Кто-то говорил – не баловать ноги валенками, а я почти два месяца не надевал сапоги. Решил надеть. Но что за чертовщина? Без портянки, только на шерстяной носок и то не лезут. А были на три номера больше. Посмотрел – нога не моя, огромная, вся распухла. Ткнул пальцем подъем, осталась глубокая ямка. Долго сидел, согнувшись, разглядывая ноги, дышать стало тяжело. Выпрямился – закружилась голова…
До этого утра блокада для меня была разве что непроходящим желанием поесть. Я научился делить на три части свои 125 граммов и две части – утром и вечером – съедаю под кипяток, а третий ломтик – днем в комендатуре, где получаю тарелку дрожжевого супа. Я много хожу, много работаю, а дистрофия, она, оказывается, в валенке пряталась. Ничего, конечно, особенного, но все-таки надо к этому привыкнуть.
Долго сидел, собирался вниз разжиться кипятком. Открылась дверь, вошел милиционер, пожилой, довольно высокого роста; раньше он был, наверно, полный, но сейчас все на нем обвисло: и кожа на серых щеках, и шинель.
Он плюхнулся на стул и отрывисто, со свистом в груди сказал:
– Очень прошу вас… пойдемте со мной понятым… тут один не наш человек… помер, значит… Надо оформить.