Я вспомнил это, и желание уходить пропало. Я снова стал самим собой, человеком, для которого всё ставит на места течение жизни. «Шалва Георгиевич, — обратился я к давнему другу, — я, пожалуй, передумал ехать в „Концертиум“, поучаствую ещё в этой мизансцене. Много времени у вас не займу. Откройте ещё бутылочку. Бокал можно не менять». И уселся обратно в кресло.
Ашоков всем телом повернулся ко мне.
— Александр, — заговорил он, — мне стало известно, что ты и моя законная супруга совершили адюльтер. Твой моральный облик меня мало интересует, а вот для неё прощение я вряд ли найду.
Мне стало неожиданно весело.
— Послушай, Ашоков, а откуда у тебя взялась привычка выражаться так высокопарно?
— Да? — удивился он. — Не замечал. По-моему, я просто называю вещи своими именами.
— Ага, — ответил я, глядя мимо него на Ольгу, которая стояла, глядя мимо нас всех. — Ты, Ашоков, мнишь себя восклицательным знаком, во всяком случае в её жизни, хотя ты всего лишь за-пя-тая. За тобой начинается очень длинное и очень интересное для неё придаточное предложение.
Мои слова произвели именно тот эффект, на который я рассчитывал. Ашоков взмахнул длинными руками, лицо его исказилось, и он буквально одним прыжком с места приблизился ко мне. Нагнулся и прошипел мне в лицо: «Ты, сука, сейчас встанешь и уйдешь отсюда. Я буду выступать с ней, мы талантливы и амбициозны, не то, что ты, слизняк». Я не встал и не ушёл; наоборот, принял в кресле более вольную позу. Мне нравилось, что он стоит передо мной, да ещё нагнувшись. Подумав, я издевательски спросил: «А Ольга согласна? Или этот…как его…адюльтер спутал твои планы?» Он нервозно дёрнул рукой, отмахиваясь от моего вопроса, словно от назойливой мухи. «Её никто не спросит. Главное, вчера не испугалась на публике появиться. А если что, — её пока не выписали. Домой перестанут отпускать и все дела. Там всё законно, не придерешься», — Ашоков хихикнул.
В этот момент я понял, что если промолчу, согласно своим принципам, то сам стану запятой, да ещё и такой, которая тащит за собой не придаточное предложение, а какое-нибудь простенькое бессмысленное междометие. Тем более, что злость, зревшая во мне с того самого момента, когда я пришёл к Шалве, вздулась, словно дрожжевое тесто, и вылезает из меня, грозясь опрокинуть сосуд, в котором зрела, то есть меня.
Я встал и с удовольствием схватил скрипача за ворот рубашки. Подержал, смакуя удовольствие и видя внезапную растерянность на его лице. Позади шариком катался Шалва, театрально вздымая руки к небу и восклицая что-то. Ольга стола у двери, не шевелясь. Время будто ударилось о неведомое препятствие, прервав ход, фиксируя секунду, но, сминая препятствие, почти сразу потекло дальше. Я тряхнул Ашокова и внятно, выделяя каждое слово, произнес: «Если с ней хоть что-нибудь произойдет, скотина, я убью тебя, и о последствиях не стану думать. Воткну кухонный нож в твой тощий волосатый живот, и ты сдохнешь в палате-одиночке, как собака, которую хозяева забыли на даче в будке. Я, может, и сяду, но тебе это будет уже неинтересно. Запечатлей мои слова в своём сознании, Паганини хренов». Ничего более остроумного, кроме «хренова Паганини», в голову мне не пришло. Ашоков побледнел и упал в кресло. Видимо, моё неостроумное сравнение каким-то таинственным образом воздействовало на него.