Семен Мироныч, видимо, решил управиться с племяшом своего побрательника по-свойски. Он загнал его на выбеленную жаром полку и начал охаживать распаренным веником. И похлещет, и потрусит им над спиной, и так, и этак пришлепнет. В его руках веник словно бы танцует. Семен Мироныч, видать, большой мастер пар в кожу вгонять.
Зуб впервые попал в деревенскую баню. И в детдоме, и в училище обходился городскими, с бетонным полом и такими же лавками. В этих городских банях простыть было не мудрено, а попариться — дело сложное. А тут Зуб попал в настоящий ад. Сознание его мутилось, но он мужественно выносил пытку зноем. Были минуты, когда он переставал понимать, где пол, а где потолок. Казалось, что его тело, сделавшись невесомым, клубится вместе с паром и липнет к седому от зноя потолку.
А Семен Мироныч чувствовал себя как рыба в воде. Он сыпал шутками-прибаутками, по-детски звонко смеялся над тем, как разобрало Юрика, и все выпаривал, выпаривал из него «усталь», накопившуюся за дорогу. И дорога казалась теперь Зубу кошмарным сном, но никак не явью, испытанной на собственной шкуре. И все — и пар, и веник, вытанцовывающий на его спине, и сам старик — все казалось нереальным. Словно и взаправду шло новое нарождение на свет Юрия Зубарева, который с этого второго захода должен получиться гораздо лучше, правильнее.
Между делом Семен Мироныч рассказывал про своих сынов. Трое их у него.
Голос старика долетал как сквозь сон:
— Ладные ребяты вышли, ей-ей не хвалюсь… Ну-ка я еще наддам.
На раскаленных камнях рявкнуло, и Зуба снова закружило где-то под потолком.
— Разбрелись мои ребяты, каждый себе дело высмотрел. Николай по Тюмени ходит, нефть ищет. Я говорю, какую ж вам еще прорву нефти надо? А он мне: все сгодится, папа. Мы пока, говорит, стучимся в недры, погоди, еще двери откроем, зальем. Во как! В самую, значит, утробу норовят. А Борис — и чего ему далось! — на Дальнем Востоке сайру ловит. Как остался там после армии, так и завяз в этой самой камсе. Трудно, спрашиваю? А что б, говорит, понятно было, так труднее не бывает ни на суше, ни на воде. Да какая ж сатана тебя держит, на воде-то? А та, говорит, сатана, которую мы в банки закручиваем да вам на стол подаем. Вот и потолкуй с ним… Юрик, что это с пятками у тебя?
— Не знаю, — ворохнул Зуб непослушным языком. — От пота, наверное.
— А и верно — от пота. Не разувался, поди. На фронте в летнюю пору у нас бывало такое. Как, понимаешь, известкой.
Зуб вспомнил меловые горы. Там тоже известку делали.
— Ничего, это быстро проходит. Хозяйке надо сказать, травку чтоб заварила… А меньшой — Ленька-то — отслужил и при мне остался. С Палычем по механике работал. Дядька твой, можно сказать, все, что сам знал, в него переложил. Уж так он хотел Леньку механиком сделать — на шаг от себя не отпускал. Им с Прасковьей бог детей не дал, так он… Я иной раз сам себе думаю, чей же есть Ленька — мой или его сын? Во как! Ну, парень стал мастер хоть куда. А весной задурил. Услышал про ГЭС, и не удержишь. Шахта, говорит, ваша, неперспективная, нечего мне тут с вами толочься… Ты, поди, тоже слыхал про Саяно-Шушенскую? Тут она, под боком, считай. Как мы с Палычем не воевали, все ж утек Ленька. Да и не очень воевали, чтоб не соврать. Больно стройка интересная, мы ж разве не понимали. Сами бы… хе-хе… стреканули туда, годы вот только… А мать, та прям под замок грозилась посадить. Третьего, говорит, никуда не пущу. Во как!