— Не суетись, — сказал ему Юра.
Но Салкин, по всему видать, не умел не суетиться.
36
Платформы с гравием были такими длиннющими, такими массивными, что Зуб обеспокоился: осилят ли они их за оставшийся день. Однако он уже по опыту знал, что работа только поначалу страшит, пока в нее не втянулся. А потом дело пойдет. И он, не раздумывая, полез на первую платформу.
— Ты куда? — остановил его Салкин. — Ишь, пацан! Сперва клинья выбьем, борта опустим.
Нашли в стороне увесистую плаху, выбили ею клинья, вытесанные из нетолстых бревен. Борта упали, и с платформы хлынул гравий.
— Видали? Четвертой части как не бывало! Остальное — тьфу, и привет! Начали!
Замелькали звонкие лопаты. Работали молча. Кроме Салкина. Видно, не мог его язык переносить спокойного состояния. Салкин то и дело ставил лопату торчком, опирался на черенок и принимался рассказывать очередную историю из своей богатой биографии. Например, как он тащил какому-то полковнику тяжеленный чемодан — может, с патронами, кто знает, — и как тот, не глядя, сунул ему за труды сотенную бумажку. Старыми, правда. Или как он нанялся грузить пустые ящики из-под вина и что нашел под одним штабелем.
— Я, значит, хватаю последние три ящика, а в нижнем так тоненько — дзинь! Гляжу — десять бутылок портвейна! И никого нет. Я его в кучу мусора — хоп, и привет! Покайфовал я, пацаны, как хотел!
Не было ни малейшей надежды на то, что Салкин, наконец, выговорится. Запас всяких историй был у него неиссякаем. Зуб заметил, что у Юры, его тезки, давно на скулах желваки ходят. Он между бросками раздраженно взглядывал на отдыхающего Салкина и, наконец, не выдержал:
— Слушай, что у тебя за язык такой — как пропеллер? Руками давай вкалывай.
— А чо? — наивно захлопал на него глазами Салкин.
— Я говорю, руками надо работать, а не языком! — резче повторил Юра.
— Дак я чо… Веселее под музыку пахать, — хитро улыбнулся Салкин.
— Это тебе веселее, а не нам. Салкин смолчал и взялся за лопату.
Зуб посмотрел на Юру с уважением. Он ему с самого начала нравился. Зуб не мог пожаловаться на силу, но против Юры он был котенок.
Взопрев на солнце, все, кроме Салкина, разделись по пояс.
— Мне нельзя — врачи не разрешают, — важно сказал он.
Зуб залюбовался мускулатурой Юры. От каждого движения она упруго перекатывалась и бугрилась под загорелой кожей. Лопата в его руках казалась игрушкой, гравий с нее летел дальше, чем у других.
Салкин теперь работал молча, обиженно. И все молчали. Наверное оттого, что никто не желал быть похожим на болтливого Салкина. Он уже не был тут главным — старшинство само собой перешло к Юре, хотя он сам об этом, может, не подозревал.