— Ты и сейчас на медикаментах?
— У меня была сильная депрессия, доктора прописали два лекарства. Заверили, что их можно принимать одновременно, осложнений не будет. А вот я отреагировала на них ужасно. Началась страшная паранойя. Меня пришлось отправить в больницу. Я сходила с ума. Слетела с катушек. Когда меня повели на анализы, я решила, что ведут в пыточную. Ей-богу, я и сейчас уверена, что в мою палату вошел человек с бумагой в руке и сказал: «Пожалуйста, подпишите этот документ, здесь говорится, что вы забили свою мать до смерти». Меня аж заколотило. «Как вы смеете просить меня подписать эту бумагу? Как у вас язык повернулся?!» А меня уверяют, что ничего подобного не было. Я клялась, что было, и впрямь в это верила. Врач сказал, что в первый раз сталкивается с подобной реакцией. Дело было в сентябре. А я и сейчас на нейролептиках. Чтобы предотвратить приступ паранойи. Не в таких больших дозах, как предписано, но все же принимаю. То есть гораздо меньше, чем раньше. И все же в толпе на меня порой опять находит прежний страх.
— Что именно тебя довело? Как такое случилось? Я же помню, в университете ты была в полном порядке. Интеллектуальный напор, сметливость и дерзкая независимость — качества редкие у такой юной девушки. И вдобавок, такая стильная — неизменно в черном. Ни дать ни взять, Гамлет. Твои недостатки тебя только украшали: и студенческая бледность, и зуб со сколом, и этот усталый взгляд. Может быть, во всем, что я говорю, тебе видятся приметы твоего недуга?
— Ровно то же самое вы говорили мне десять лет назад. Когда впервые пригласили на ужин, в ресторан на Третьей авеню. «Лё Моаль»[40].
— Ужин помню, а о чем говорили — нет.
— Вы пожелали мне удачи. И добавили, что она мне понадобится.
— Почему?
— Потому что тех, кто сочтет меня неотразимой, будет хоть отбавляй. Но я была вся на нервах и мало что уловила из разговора — разве вот это ваше замечание. Его я запомнила.
— Я и сам был не то чтобы спокоен.
— Разве могла я тогда об этом догадаться? Вы же были моим преподавателем.
— Потому и не был спокоен. Ты была не ординарная студентка: встрепанная копна волос, проскальзываешь в класс и с ходу, не допуская возражений, выпаливаешь свои суждения о Кафке. Еще бы мне не помнить тех отличников — они все как один читали его «Письма к отцу» и дотошно объясняли, что в основе и «Превращения», и «Процесса» лежали его отношения с отцом. «Нет, — досадливо бросила ты, — все ровно наоборот. Его представление об отношениях с отцом основаны на „Превращении“ и „Процессе“». Раззадорив этим всех, ты следом нанесла удар: «Любой достойный внимания писатель к тридцати шести годам уже не строит вымысел на основе собственного опыта, нет, — теперь он