– А как в Америке тогда с этим делом? Там же нет КПСС?
– В Америке нет КПСС. Это да. Но там тоже не все так просто.
– Ну, например.
– Например дотации. Знаешь, шё это?
– Нет.
– Сельское хозяйство – это же рискованное дело. То дожди, то засуха, то заморозки. Всегда шё-то не так, всегда не угадаешь. Да и шё садить, не всегда понятно. Посадишь хлеб, а где-то в Канаде или Аргентине – рекордный урожай. Цены упали. Всё. Тебе конец. Это же капитализм. Поэтому в Америке государство дает крестьянам дотации. То есть, деньги. А зачем они это делают? А затем, шёбы регулировать урожай. Сегодня надо больше хлеба, а завтра – картошки. Или бывает такое, шё государство говорит крестьянину: «Вообще ничего не сажай. И без тебя урожай большой». Ему платят, и крестьянин не сажает. Вот так управляют в Америке – долларом. А у нас государство руководит с помощью ценных указаний. Понятно?
– Понятно. А чего у нас нельзя так управлять, как в Америке?
– Потому, шё мы бедные. У нас столько денег нет. Да и, честно говоря, специалистов таких нет, которые могут видеть в масштабах мира. На Западе работают так называемые биржи. На них продают и покупают всё, шё делают в мире. В том числе и продовольствие. Сразу видно спрос и предложение, так сказать. А у нас такого нет. Поэтому американская система нам не подходит.
В очереди за творогом разговор затих сам собой. На нас стали обращать внимание. Честных молдаван еврейский вид отца и его слова «Америка, доллар, капитализм» заставляли озираться, и делать виды лицом. А просьбы о полкило творога и кефире выглядели рядом с «биржей, Канадой, дотацией» и вовсе неприлично. Надо было быть ближе к народу. Мы замолчали. Но папа был где-то там, далеко, в разговоре. Он не сразу понял, чего от него хочет продавец. Наконец он сдался. А я задумался о том, как папа много знает, и что мне не стать таким умным никогда.
2 января мы возвращались домой. Ехать надо было на дизель-поезде. Билет стоил 3 рубля 10 копеек, но интересно было на все 100. Публика приезжала на вокзал заранее, за добрых полчаса до отхода, а то и за час. Когда подадут состав, никто не знал. Это нервировало. Пассажиров всегда было больше, чем посадочных мест. Поэтому пассажиры стояли на перроне в боевой позе, глаза горели, и капала слюна. Попасть в вагон в числе первых и занять сидячие места, было верхом счастья и умения. Папе это всегда удавалось. Он, как хороший футболист, обладал чувством места. Где бы он ни стоял на перроне, это всегда оказывалось напротив вагонных дверей. «О! Вот здесь!», – говорил папа. И мы послушно останавливались. Подходил состав, напряжение возрастало. Народ гипнотизировал вагон. Слабаки и дилетанты начинали суетиться. Но только не мы. Мы знали, где нужно стоять. И точно! Еще один, два нервных рывка локомотива, и поезд замирал. Двери – как раз напротив нас. Теперь только не расслабиться, и не дать себя оттеснить! Короткая схватка и, вот, мы уже сидим. Теперь можно принять цивилизованное, и даже участливое выражение лица. Все, кто сидит, так и делают. Путешествие начинается! Главное в этот момент, чтобы рядом не оказался тот, кому надо уступить место. Это были разные категории граждан: старики, инвалиды, беременные женщины и пассажиры с детьми. В тот раз нам повезло. Их не было. Но когда они оказывались рядом, папа почему-то всегда вставал первым. Меня это расстраивало – не поговоришь, да и стоять часами. Уступить ему мое место он не разрешал. Но с годами я сам стал вставать первым, а папа оставался сидеть. Он ничего не говорил. Только смотрел на меня, и о чем-то думал. Может быть о том, как быстро растут дети. А может о том, как быстро уходит жизнь.