Так вот, следуем далее. Ежели по истечение невеликого срока на нищенскую заунывную песню просителя торговка не отзывалась сердобольностью, то есть от доброты своей не жертвовала просителю куска булки или стакана семечек, Афонька начинал голосить на новый лад:
— Тётушка, мамушка, спаси тя Христос во веки веков. Пожалей бесправого, дай ржаной сухарик, а то кишка кишке бьёт по башке от лютого голода. Не дай пропасть сиротинушке у тебя на глазах, испустивши дух посреди базара. Не дай помереть голодом, не познавши жизни и расцвета лет.
Этот псалом пелся разноголосо, словно в церковном хоре, и порой возвышался до поросячьего визга, достигая слуха если не торговки снедью в розницу, то уж точно до всего калашного ряда. Но когда базарный люд, одаривший сиротину кое-каким провиантом, начинал считать долг к падшему и сирому выполненным, а выбранный для справедливого укорота столп торговли в виде необхватной бабищи не сдавался, а начинал исходить матерной угрозой, Афоня поддавал жару:
— Матушка родная, да храни тебя матерь небесная, не гони ты свою кровинушку с глаз долой. Одари крошкой хлебною покинутое чадо и воздастся тебе во хлябях небесных троекратно. Пожалей дитятку взросшую без призора и слова ласкового, — а далее уже бил среди толпы словом наотмашь:- Не взропщи на оголодавшего. Кто знает, может просящий милости есть приплод чрева твоего во грехе сотворённый? Кто истину скажет посреди моря житейского?
Обычно, в этом месте торговка не выдерживала, чувствуя, что этим поганым словом затрагивается её честь, а потому в злобе и ярости истощался её крик и ор на всю ивановскую. И тот час в Афоньку летело всё, что попадалось под руку женщине — и метла поганая, и чашка пустая, а порой и склянка со сбитнем либо особо чёрствый крендель. А смиренный проситель, уловив предел кипения нервов базарной бабы, выкладывал свой верный козырь, приводивший всегда к одному и тому же желанному результату. Сей многоумный отрок выплёвывал из себя одну лишь фразу, которая ронялась под ноги расходившейся торговке с явным презрением и собственным великим превосходством. Эти словеса действовали на супротивницу словно красная тряпка на горячего быка. И тогда начиналась настоящая потеха на весь городской рынок.
Ещё в голоштанном детстве Афанасия, тятенька Димитрий Прокопьевич, имея дальний прицел на Посольский Приказ и туманный Альбион, приставлял, поелику мог, к своему отпрыску толмачей и надзирателей родом из Великой Британии. Так что, хоть и через пень-колоду, сынок кое-что разумел из разговорной заморской речи, хоть ею в повседневном обиходе и не пользовался. Зато прикладные европейские, вплоть до цыганского мата, знал складно на дворовом уровне и в пределах даже польской слободы. Языки, правда, были не разговорные и не всегда понятные говорящему, но у солидного слушателя непременно вызывали оторопь и желание задать трепаку или свершить волосянку всей головы языковедцу из подворотни. Те же самые желания возникали у любого базарного слушателя. Поэтому едва заслышав высокомерное и заносчивое: