— Сын мой неразумный, а почему вы не испросили у меня разрешения на общение с донной Беатрис в отсутствии её отца дона Алонсо либо меня, вашего пастыря?
А я всего-то и ответил, так же примерно, следующее:
— О, досточтимый настоятель праведной церкви, о, наш просветитель в делах суетных, я как раз спешил к вам, чтобы просить снизойти присутствием при целомудренном разговоре моего товарища по несчастью с благочестивой донной, если им обоим так необходимо свидание на виду всей площади. И видит бог, это правда, — и я истово перекрестился, преданно глядя в лоб падре.
Вот прямо тут меня и повязали, а через какой-то жуткий миг мы с Олешкой уже валялись на полу грязного чулана, связанные по рукам и ногам не зная, за что вся эта смертная канитель на наши головы.
— За что? — поминутно спрашивал меня друг, полагая по наитию, что вся вина на мне.
— Не знаю! — честно отвечал я, но в душе справедливо обвинял влюбчивого Олешку…
Кормили нас никак, по той же причине и до ветру не выводили, поэтому мы даже в догадках потерялись, мол, по какой причине сидим? Допрос тоже не чинили, что было не по испанской стати. Один раз только навестил капитан Диего, долго разглядывал Олешку вблизи, потом прицельно плюнул в меня, друга же попинал сапогом, но больше для порядка, так как бил не со всего замаха, тем более, что в чулане для бойцовского размаха места не было.
Сколько-то погодя, снизошёл до нас и божий служитель Моримор де Вега. Руки не подал, небось, побоялся, что вместо лобызания могу длань откусить вместе с манжеткой. Крестом нас осенил и скорбно молвил:
— Молитесь, если можете, своим богам, пока есть время. Скоро предстанете пред ликом святой инквизиции в Вилья-Рике. Помяните все свои прегрешения пред скорым смертным часом в великих муках. Кристум Доминум нострум, амен! — провозгласил трубно и с этим ушёл.
Я же начал свершать молитву, не ропща на Вседержателя за тяжкие испытания в чужих краях, а просил лишь лёгкой смерти и прощения за грехи наши. Творил земные поклоны на восход солнца, осенял себя крестными знамениями, а когда в двудесятый раз прочитал «Отче наш», то и снизошло на меня озарение. И понял я тогда за что сижу в гнусной яме и как невольно сгубил товарища. А когда признался в своей догадке Голому, тот дёрнул связанными руками и прошил меня жгучим взглядом, словно иголка восковую свечу:
— Пентюх ты непотребный, — сказал как при последнем издыхании, — А ещё учил меня жизни! — а далее славил меня простым русским словом, то есть лаялся до захода солнца.
А ведь и было за что! Дошло до меня, что в тот последний день на воле, глядя прямо в лицо католику Моримору, наложил я на себя крест православный от всего сердца таким же привычным манером, как и в этой темнице. Перекрестился справа налево, как принято в веках у православных, а не наоборот. Ведь католик и иезуит крест кладёт с левого плеча, да ещё и пальцы при этом поцелует. Я же, если и крестился по-ихнему, то в душе просил у господа прощение, а тогда, в суматохе и растерянности, забыл конспирацию и перекрестился по-нашему. И вот этой самой оплошностью нечаянно убедил я тогда падре, что перед ним шпион и волк в овечьей шкуре.