Вилья-Рика оказался знатным фортом. Живого народа порядком, как военного, так и статского, всё вперемежку с бабами и ребятнёй. Опять же, повозки с поклажей в сторону моря тянутся, а там и паруса проглядываются. Красота да и только, если бы глядеть не из клетки. То есть, худо-бедно, но доехали мы до края путешествия. Осталось на корабли погрузиться и со свежим ветром напрямки в Европу. Однако, не в корабельный трюм погрузились, а, малость не доехав до пристани, угодили снова в тюрьму, но разрядом выше и стеной потолще.
Пытать нас надумали на третий день гостевания в Вилья-Рике. До этого приходили разные разукрашенные идальго и расфуфыренные донны, а также и всякий военный люд при шпагах, париках и в штанах фонариком. Травли никакой не учиняли, лишь цокали языками и оглядывали со всех сторон, как цирковых уродов. И чего такого капитан Диего про нас изумительного наплёл, что праздный народ гужом тянется? Позже догадался про моё крестное знамение не с той стороны. Вот и выходили мы для испанцев живыми слугами дьявола…
Допрос нам учиняли двое. Люди с виду хорошие и обходительные. Один духовного звания, как есть богослов от инквизиции Фернандо Вандес, мужчина тяжёлой походки и взгляда исподлобья. Второй был военным представителем от коменданта порта, щеголеватый кабальеро Родриго де Валери. Говорили в основном со мной, так как я сызмальства слаб до языков и говорю, хоть и на смешанном наречии, однако, при желании понять можно любому, но не каждому. И тем более, что с Олешкой какой разговор? Не мычит, не телится, одни сопли. Так что одна надежда только на меня, если кто захочет до правды докопаться. А чего и докапываться, если я за два дня всю свою жизненную историю изложил без утайки. И про сибирские морозы, и про эскимосскую жену, и про лосося на Аляске. Сюда же прибавил про путь в Европу через Америку, а про становище Цепкий Коготь промолчал, как про малый факт жизненного пути. Но всё оказалось зря, так как мои следователи ни одному слову не поверили, а только изредка перебивали и заставляли креститься на православный лад. Но и тогда не верили, качали скорбно головами и глядели на нас пустым глазом, словно на никчемных покойников.
На третий день за нас взялись покрепче, но без задора, а обудёнком и чем попало под руку. Просто обрили наголо и долго елозили руками по головам, выискивая, видать, рожки. Ничего не нашли, поэтому осерчали и велели раздеться. Оголились с головы до пят, как только что родившись. Стоим, краснеем и только срам в кулаках зажимаем. Ведь не к добру оглядывают, как бы чего не оторвали. Однако, первому досталось Олёшке. У него на правом боку было родимое пятно с копейку. Тогда и взялся богослов Фернандо эту отметину ножиком до крови отскребать. Лишь тогда унялся, когда друг мой начал недорезанным подсвинком на всю тюрьму верещать, а кожа красной тряпкой сбоку свесилась. Олешка потом едва-едва её на место приладил. Так и ходил с прижатой сбоку рукой, пока рана не закрылась.