Домой я не пошел — как-то противно было туда идти. Пошел слоняться дальше, хотя это меня и не радовало.
На Гороховой я вдруг представил строителей всего того, сквозь что я сейчас продираюсь. Строителей Петербурга. Я никогда их не видел, я не имею представления, как они выглядели. Как в каком-нибудь зомби-фильме, они бы шли вместе с толпой, отдельные от нее. Или нет, я бы остался один вместе с ними. Они бы шли и молчали. Ни обуви из Германии им не нужно, ни ортопедического салона, ни индийской кухни, мимо которых мы как раз проходили.
Они остались там, где были, а вместо них шатался по городу я. А также мои вполне живые соотечественники, а иногда и надменные соседи. Американцев что-то стало меньше слышно — обычно они всех забивают. Зато прорезались немцы, итальянцы, иногда французы.
Все вокруг было одинаковое. Повсюду был камень. Он был нагл и торжествующ. С детства я так привык к нагромождению литературы и истории вокруг, что перестал их замечать. Все, кроме давящего камня.
На Садовой мне все было не обогнать двух теток, примерно моего возраста, с могучими складками боков под обтягивающей одеждой. Одна болтала по мобиле:
— Ты меня извини, но ты получаешься как проститутка! Когда ты ему нужна, он тебя зовет, а так — на хрен не нужна!
Я с интересом прислушивался к разговору, но меня перебил другой женский голос, обратившийся ко мне несколько сварливым, нездешним говорком:
— Я к Вознесенскому проспекту правильно иду?
Я обернулся на голос. Худое, даже исхудалое лицо, чуть обрамленное желтыми висячими волосешками.
— Правильно. Идите за мной, сейчас он будет, я вам покажу.
Выход с Фонарного на Мойку: сразу же шикарный вид. Почта России, ФГУП, учебный центр. Это почтовое здание всегда внушало мне благоговение своим неподкупным уродством.
На Почтамтской меня окликнули:
— Закурить есть?!
Орали с другой стороны. Парень в расстегнутой куртехе, коротко стриженный, хронически прищуренные глаза.
— Чего орешь? Подойди, я дам.
Он закурил моей зажигалкой и вежливо сказал «спасибо». Я не менее вежливо ответил «пожалуйста».
Глядя ему, уходящему, в спину, я подумал, что этот молодой человек, похоже, определился со своей сферой самореализации. Орать дядьке, старше тебя в два раза, — это для него нормально.
Я шел по Почтамтской, пока чуть не уперся в Конногвардейский бульвар. И понял, что не хочу туда идти. Свернул и по краю Сенатской площади вышел к Неве. Что-то я устал. Да надо бы и съесть чего-нибудь.
Некоторое время шел вдоль Невы. Мельком глянул на остающийся позади Васильевский остров.
Когда-то я там родился. Мне показывали здание.