От главных ворот Пскова к шатру выдвинулась делегация псковитян. Попереди хоругвей и иконостасных икон главного храма, что с натугой волокли церковники, шли молодые красивые девчата, пели что-то весёлое, сами себе подтанцовывали, а в руках держали огромный каравай хлеба. На каравае горкой блестела кучка соли.
— Вот чего я люблю, так это девчат и свежий хлеб, только вынутый из печи. — Иван Третий встал поперёд всех своих бояр, первым пошёл навстречу псковскому мирному ходу. Отломил кусок хлеба, макнул в соль, прожевал, потом начал целовать девчат.
Они хохотали, пробовали увернуться, смяли колонну церковников. Те забуркотели совсем не церковными словами.
— Всё! Всё! Похристосовались и разошлись! — рыкнул на церковников великий князь Московский. — Шуйский!
Перед великим князем предстал конюший Шуйский, уже с румянцем на щеках и с запахом весёлого зелья.
— Вон ту поляну видишь? — показал пальцем Иван Третий. — Вот, командуй холопам, чтобы туда перевозили всё добро, чем угостить человек пятьсот: псковичей, ганзейцев да наших, конечно, и татар, если похотят. А нас здесь, возле шатра прикрой стрельцами. Говорить будем. Эти... псковские купцы, Проня и Бусыга... они здесь?
— Здесь, великий князь.
— Книгочеи кремлёвские здесь?
— Привезли. Под немалой охраной.
— Ну, давай, Шуйский, распоряжайся. Я своим делом займусь.
За княжьим столом сели ровно, не по лествичному уставу[30], будто не денежный прогал государства сели обсуждать, а весёлое брачное сватовство.
От псковских купеческих старшин пришёл и долго усаживался Семён Бабский. У него из-за громадности тела голос звучал совсем тонко, как у замужней бабы. Так и прилипла к нему городская кличка — Бабский. Только он да великий князь Московский знали, что этой ночью псковская купеческая община передала конюшему московского князя, Мишке Шуйскому, четыре бочки серебра. Шуйский принял под тремя печатями каждую бочку. На двадцать тысяч рублей серебра в русской, арабской и ганзейской монете пряталось в тех бочках. Мишка Шуйский уже проверил — правильное серебро в бочках оказалось...
От ганзейского купечества подал рескрипт[31] на ведение дел сам магистр города Нарвы. Собственно, за этим столом решали дела только великий князь Московский, магистр города Нарвы и Семён Бабский.
— Я, понятное дело, говорю от всей земли Русской, — сказал в застольную тишину Иван Третий. — Завершальное слово стану тоже я говорить последним. После меня даже мышь не пискнет. Споров уже не будет...
Великий князь и договорить не успел, как на гульбанной поляне вдруг завизжали, в разные стороны побежали люди. К шатру великого князя неслись три татарских всадника, орали: