, то буду тебе возить полторы тысячи гривен! Ты пять сотен из тех гривен станешь тихо оставлять себе...
— Откуда деньги возьмёшь? — сразу сделалось волчьим лицо Менгли-Гирея. — Столько серебра в улусе Джучи нет!
— А вот и есть! — Иван Третий наклонился близко к пропахшей коровьей мочой бритой голове хана Менгли. Он коровьей мочой мазал бритую голову, боялся полысеть. — Казань с меня выжимает не полтысячи гривен серебром, а все восемьсот! Но триста себе прячет! А я молчу! Ибо... — Тут Иван Третий отвернулся в сторону заката, смахнул с век то ли слёзы, то ли пылинки. Шмыгнул носом. — Ибо два моих сына — в аманатах у Казани! Я их пять лет не видел! Не показывают мне подлые казанцы моих сыновей! Может, уже и в живых их нет!
Иван Третий Васильевич нагло врал. Младшие, от Софьи, сыновья его жили рядом с Москвой, в прочно укреплённом городе Владыкине. И только раз в год, на Пасху, их показывали казанским баскакам[42].
Иван Третий снова утёр глаза, махнул своему сотнику. Княжеские гридни осторожно поднесли на ковёр две серебряные бадьи, наливом по два русских ведра в каждой. В бадьях плескалось, источая неземной запах, ромейское вино. И на каждой бадье висело по два серебряных же ковша ёмкостью в чару.
— Выпьем давай, чего Бог послал. — Великий князь зачерпнул вина, один ковш подал крымскому хану.
Тот ухватился за ручку ковша и чуть не выронил — тяжёл был серебряный ковш.
— Нонче пьём с серебра, а даст Бог, возьмём Казань, будем пить с золота, — заманивал крымчанина Иван Васильевич.
На литьё серебряных бадей с ковшами великий князь выделил особому кузнецу пять пудов серебра. Кузнец предлагал замесить серебро со свинцом и тем уменьшить расход, да Иван Третий не позволил. С Крымом до обманного дела ещё далеко. Надо его брать простотой и вроде как глупостью. Пусть пока чуют себя ханами.
Выпили ещё по ковшу красного вина. Менгли-Гирей начал сопеть, исходить потом. Опьянел, бедолага. Великий князь тут махнул рукой, подзывая тысяцкого. Тот, тяжело вминая в землю каблуки сафьяновых сапог, поднёс к ковру два льняных мешка, осторожно поставил перед Менгли-Гиреем. В мешках тонко тренькнуло. Серебро!
Стрельцы меж тем подносили и подносили полотняные мешки, что звенели, лаская ханские уши. Там тренькали четыре тысячи рублей из тех, что привезли в Москву псковитяне после мирного московского похода. То есть три тысячи шестьсот гривен. А на одну гривну на Москве можно купить шесть дойных коров! Холмогорских, вельми удоистых. Естива мерена!
— Вот это серебро я бы десять лет по каждой осени отдавал бы казанцам. Но ты, Менгли, его бы не получил. Прячет себе Казань часть моих датошных денег. А они — вота! Вот сколько за десять лет спрятали бы от тебя казанцы клятые!