– Здорово, чадо! – раздалось над ними.
Пьер поднял голову и увидел Филимона, того самого монаха, что качал его на руках в Успенском соборе. Он улыбнулся и потянулся к нему.
– Гляди-ка, признал, – обрадовался чернец и потряс ребенка за пальчик.
– Ты кто? – требовательно спросил Василий, отстраняясь и пряча малыша за спину.
– Дык это… писарь из Чудова, Филимошка. Мальчонку-то твово я нашел при алтаре.
– А здесь чего тебе надобно?
– Архимандрит прислал. Сведай, грит, что там за буквицы таинственные сверкали. Велено их записать и прочесть владыке.
Василий усмехнулся.
– Как чего было – я обскажу. Своими очами видел диво неизглаголанное. А вот что там начертано, не ведаю, безграмотный, уж не обессудь.
– Дык пойдем поглядим, – предложил Филимон.
– Эва, поглядим, – засмеялся Васька. – Буквицы-то сгорели, а дымина такой пошел, что не продохнуть. Теперь вот, вишь, сидим тута, вертаться боязно.
– Как так – сгорели? Ну-ка, давай сказывай по порядку.
Василий откашлялся, приосанился и выдал историю в красках и со всеми подробностями. Филимон слушал, дивясь и недоверчиво усмехаясь.
– Что ты хмыкаешь? – рассердился Василий, и веснушки на его лице вспыхнули. – Сказываю, все так и было, вот те крест.
– И прям ярким пламенем буквицы горели?
– Истину Васька глаголет, – кивнула стоявшая неподалеку Агафья. – Ни в чем не слукавил.
Филимон, переведя взгляд с нее на стражника, решительно кивнул в сторону двери:
– Пойдем-ка глянем.
– Куды? Ступай один, я с дитяти глаз не спущу. А с ним идти несподручно, а ну как беда какая учинится.
– Давай подержу покамест. – Агафья с опаской протянула руки.
Поколебавшись, Василий передал ей ребенка, на всякий случай погрозил пальцем – стереги, мол! – и пошел с Филимоном в комнату Пьера. За ними, переглядываясь и пожимая плечами, потянулись боярские холопы.
Филимон зашел первым, отворив тяжелую дверь. Через распахнутое оконце комнату наполнял морозный московский воздух. Монах огляделся – неплохо мальца пристроили – и повел плечами:
– Брр, студено…
И вдруг замер: в полутора аршинах выше лавки, служившей ребенку постелью, на крашеной стене копотью чернели буквы.
– Царь, – прошептал Филимон.
– Чаво? – переспросил кто-то из челяди, уже набившейся под низенькой притолокой.
– Царь, – завороженно повторил монах и обернулся к Василию: – Эти буквицы пламенем горели? Помнишь ты их?
– Вроде эти, – неуверенно кивнул страж, и народ зашумел, подтверждая.
– Да они это, они. Что начертано-то?
– Сказываю ж, «царь»! – рявкнул Филимон, но холопы по-прежнему вопросительно смотрели на него.
– Что, вот прям «царь»? Вот прям истинно так?