Я-то надеялся, что на этих высотах царит вечный штиль, но с каждой тысячей футов шторм разыгрывался всё необузданней. Все заклёпки моей машины, все соединения стонали и ходили ходуном, и когда машина накренялась во время поворота, ветер подхватывал её, точно листок бумаги, и уносил с такой скоростью, какая и не снилась простому смертному. Но я каждый раз упорно разворачивал моноплан и ставил против ветра, потому что цель моя была куда важнее, чем просто поставить рекорд высоты. По моим расчётам, эти небесные джунгли находятся на небольшом пространстве над графством Уилтшир, и если я выйду в верхние слои атмосферы чуть дальше, весь мой труд пропадёт даром.
Когда я около полудня поднялся до девятнадцати тысяч футов, ветер совсем рассвирепел, и я с тревогой поглядывал на оттяжки крыльев, ожидая, что они вот-вот лопнут или ослабнут. Я даже расчехлил лежащий сзади парашют и пристегнул его замок к кольцу на моём кожаном ремне — мало ли что, вдруг произойдёт худшее. Я попал сейчас в такую переделку, когда за малейший недосмотр механика авиатор расплачивается жизнью. Но мой "Поль Вероне" мужественно противостоял натиску бури. Стойки и стропы дрожали и гудели, как струны арфы, но какое же это было великолепное зрелище — разбушевавшаяся стихия кидала и швыряла мой моноплан, как щепку, и всё-таки он торжествовал над ней, властелином неба был он. Несомненно, и сам человек несёт в себе частицу божественных сил, иначе ему бы не подняться столь высоко над пределом, который поставил нам Творец, а человек поднялся благодаря бескорыстной преданности и отваге, которые он проявил, покоряя воздух. А ещё твердят, что люди измельчали! Разве история человечества знает подвиг, сравнимый с этим?
Вот о чём я думал, поднимаясь по своей исполинской спирали в небо, и ветер то бил мне в лицо, то со свистом налетал из-за спины, а страна облаков внизу была так далеко, что я уже не различал больше серебряных долин и гор — они слились в плоскую сияющую поверхность. И вдруг случилось нечто чудовищное, такого я ещё не испытывал. Мне и раньше доводилось попадать в воздушные вихри, которые наши соседи французы называют tourbillon[36], но никогда они не были такими бешеными. В этой гигантской бушующей реке ветра, о которой я говорил, есть, оказывается, свои водовороты, столь же беспощадные, как она сама. Миг — и меня вдруг швырнуло в самый центр одного из них. Минуты две "Поль Вероне" крутило с такой скоростью, что я чуть не потерял сознание, потом вдруг машина канула вниз, в пустоту, образовавшуюся в жерле воронки. Я падал, как камень, левым крылом к земле и потерял почти тысячу футов. Удержал меня в сиденье только ремень, я повис на нём, свесившись через борт, растерзанный, задохнувшийся. Но в любых обстоятельствах я могу усилием воли взять себя в руки, чего бы мне это ни стоило, — для авиатора это очень важное качество. Я почувствовал, что падаю медленнее. Этот tourbillon оказался скорее перевёрнутым конусом, чем воронкой, и теперь я был в самой её вершине. Собрав все свои силы, я перевалился на другой борт, поставил машину в горизонтальное положение, потом повернул нос чуть в сторону. И тотчас же меня вынесло из вихря, я снова поплыл по гигантской реке ветра. Потрясённый, но торжествующий, я продолжал свой упорный подъём. Описывая спираль, я сделал большой крюк, чтобы снова не попасть в этот чудовищный смерч, и скоро оказался над ним — уф, слава богу. В час дня альтиметр показывал двадцать одну тысячу футов над уровнем моря. К моей великой радости, я поднялся над бурей, мало того, теперь ветер стихал, каждая сотня футов это подтверждала. Зато было очень холодно, и начала подступать та особая тошнота, которую вызывает недостаток кислорода. Я в первый раз отвинтил пробку кислородной подушки и стал время от времени вдыхать глоток этого животворного газа. В мою кровь словно вливалось шампанское, я ликовал, опьянённый радостью. Я кричал, пел, взмывая в ледяной безветренный мир высот.