Мама перенесла свой первый инсульт в девяносто лет довольно хорошо. Но ей пришлось заново учиться писать, владеть руками, ясно мыслить.
«Как меня зовут?» — спрашиваю я. Она улыбается. «Эльке». — «Напиши!» Она пишет: «Эльке».
«Как зовут собаку?» — «Маша». Сосредоточено и криво она выводит крупными буквами: «Маша».
«Кто это?» Подругу зовут Леони, она царапает: Лени. Одна ошибка. Мы не обращаем на нее внимания.
Я показываю на своего мужа, маминого зятя. «А это?..»
Мама пишет: «Мартин». Зятя зовут Бернд. Мама и Бернд друг друга всегда хорошо понимали, лучше, чем мать и дочь.
«Нет — говорю я, — это же твой Бернд, напиши „Бернд“». Мама лучезарно смотрит на него, лукаво улыбается и пишет: «Мартин».
«Но, мам, — говорит Бернд, — что ж ты, не помнишь, кто я?» Она кивает: «Помню». И пишет: «Мартин».
И все последующие дни пишет «Мартин».
Но его действительно зовут Бернд. И во всей семье у нас нет ни одного Мартина, даже среди друзей никого.
И тут я вспоминаю, мама когда-то рассказывала, что у нее была большая любовь, еще до того, как они с папой поженились. Но его очень быстро забрали нацисты, за политику. Она никогда не упоминала его имени, а тут я сразу догадались, как его звали.
Что делает с нами наше подсознание, наша память, наша душа, наша любовь?
В Москве я еще успела взять билет в Большой театр незадолго до того, как его закрыли на ремонт на долгие годы. Давали оперу Мусоргского «Хованщина», и на старых разваливающихся подмостках все не ладилось: кулисы качались, картонные деревья заваливались и, пока коварный Шакловитый плел свои темные интриги, снег шел только по одну сторону сцены, другая была пуста, потому что снежная машина не справлялась. И однако все вместе глубоко волновало меня, потому что у меня многое связанно с Москвой: книги, музыка, знакомые, чувства, и, когда свет огромной люстры погас, я не смогла удержаться от слез. Около меня сидела пожилая женщина, она была изящна, выглядела утомленной, попахивала нафталином и держала на коленях маленькую сумочку. Увидев, как я шмыгаю носом, она нашла мою руку и энергично сжала в своих шершавых ладонях. И крепко держала до самого антракта. Потом мы друг другу улыбнулись, она вышла, поговорить мы, к сожалению, не могли. Я бы с удовольствием пригласила ее на стаканчик, но в толкучке ее нигде не было видно.
После антракта она снова села рядом, не глядя на меня, и стала изучать свою программку, но как только выключили свет, снова схватила меня за руку. Международная солидарность? Доверие? Сопереживание? Не знаю, но это было здорово.