Лесовик остановился, и шаги его остановились. Ему показалось, что он в этом мире один как перст. «Ну хоть бы какая собака облаяла или увязалась за тобой, а то — пустыня!» Он вспомнил, как расстрелял всех деревенских собак во время борьбы с солитёром, как стоял на краю вырытой ямы рядом с дедом Стефаном, Иларионом, Дышлом, Спасом и Дачо, как выл пес Алишко, а Дышло потребовал пистолет — хотел сам пристрелить свою собаку. Когда прозвучал выстрел и они вышли из-за кустов, пес лежал в яме, вместе с другими собаками, глаза его уже облепили мухи, а Дышло стоял окаменев, весь белый. Словно душу из него вынули… «Вот где была моя душа, — сказал Лесовик пустому селу, — в том, как я исполнял директивы, направленные на благо народа, на охрану его здоровья. Собак расстреливали, чтобы они не распространяли солитёра».
«Нет, Лесовик, не в этом твоя душа, — сказал бы Спас. — Болгарин держит свою душу взаперти, не открывает ее, не заглядывает внутрь, потому как, если он ее откроет и заглянет в нее, ему станет страшно!» — «Это тебе должно быть страшно, Спас, ты ведь вечно в оппозиции, при Сговоре[22] начальником почты был, потом торговал захудалыми лошадьми, и в лагерь мы тебя дважды посылали, а ты дважды возвращался с таким гордым видом, будто ходил на поклонение к гробу господню. Что у меня в душе, спрашиваешь ты? За что я готов ее отдать?.. Село, вот это село у меня в душе, и Маркс там, и Энгельс, и Ленин, и социализм, и вся наша жизнь, и новые горизонты, к которым я хочу вас отвести, а вы все артачитесь, как упрямые казанлыкские ослы…»
Лесовик увидел грузовики, груженные домашним скарбом, и за ними — телеги и следы от автомобильных шин. Лил дождь, вода в овраге вздулась и побурела, четыре мокрые овцы сбились плотнее и уткнулись в ближайший забор. Дышло, Недьо с Зорькой и маленьким Димитром, Гунчев и Йордан Брадобрей уезжали из села. Бабка Воскреся стояла возле тумбы для театральных афиш, ее зеленые глаза светили из-под платка. Лесовик остановился, переминаясь с ноги на ногу. Он уже и грозил, и уговаривал, и агитировал, и умолял — ничто не помогло. Овцы блеяли — Гунчев и Йордан погрузили их одну за другой на грузовик.
Молча, с непокрытой головой, стоял Лесовик под дождем, Дышло, в черном немецком клеенчатом плаще, протянул ему руку:
— Ну, Лесовик, прощай, хоть ты и вымотал нам всю душу…
— Не я вам ее вымотал, — глухо заметил он, — а историческое развитие…
— Уж и не знаю кто, только… — снова завелся Дышло. — Когда ты мне дал пистолет, чтобы застрелить Алишко, очень мне хотелось тебя убить.