— Как? Уедешь!
— Никуда я не уеду. — Спас поднял голову, и его серые глаза блеснули. — Даже если все отсюда уедут, я все равно останусь. А машину я покупаю, чтобы быть в ногу со временем. Захотелось — и поехал в Пловдив, на международную ярмарку, а завтра махнул к морю, на международный курорт «Албена». Вот что я тебе скажу. Глаза вы нам открыли.
— На что мы вам глаза открыли?
— На жизнь, — ответил Спас. — Раньше мы были у нее в рабстве, всю жизнь копили, экономили, землю покупали, из-за этой земли готовы были человека убить, скудные денежки на черный день откладывали, и тутти-кванти[24], не знамо что. А теперь народу дали волю, он все что можно берет от жизни, и его ничем не остановишь… — Спас закинул ногу на ногу, откашлялся и продолжал насмешливо: — Так какого же цвета ты посоветуешь мне машину взять? Серую, красную или серебристо-голубую?..
Лесовик поднялся и, шагнув, схватил Спаса за лацканы зеленого пиджака. Но глянув в его стальные глаза, он не увидел там страха, а только — насмешку и издевку; и в ту ночь он увидел ее в его глазах, когда впервые постучал в ворота Спаса, а за его спиной ждали «джипка» и двое в милицейской форме. Залаяла собака. Спас вышел. Потом донесся женский крик — Спас хотел было вернуться, — за соседним забором, у Графицы, что-то с грохотом рухнуло. «Нет, Спас, не забыл я и другой ночи, когда моя жена Мария умерла и я в отчаянии не в какие-нибудь, а опять же в твои постучал ворота, и ты подумал, что снова за тобой явились, а когда понял в чем дело, пошел со мной; и мы оба молчали там, у лестницы, пока бабка Воскреся обмывала Марию, молчали, пока я разжигал плиту и таскал горячую воду, а потом не знал, куда себя деть; ты сидел на ступеньке, как и я, босой, на плечи твои вот так же, как сейчас, был накинут пиджак, и я подумал, что ты забыл прошлое. Нет, ты не забыл и никогда не забудешь. Теперь ты выжидаешь, чтобы я переехал в Рисен, чтобы забрать мой дом. Уж я-то тебя знаю, вижу, как ты со всех сторон его осматриваешь и оцениваешь, как считаешь каждое дерево. Только этому не бывать». Лесовик выпустил лацканы зеленого пиджака, отошел и сел. Потом засмеялся, страшно и хрипло, и бросил:
— Только этому не бывать! Не дождешься!
— Чего не дождусь?
— Чтобы рак свистнул.
Спас ничего не сказал, встал и ушел. «А где моя душа?.. — хотел крикнуть ему вдогонку Лесовик. — Где?.. Вон там, — указал он на ближайший фонарный столб с лампой дневного света. — И там, и там, и там! Где, спрашиваешь, моя душа, чего ей в этой жизни довелось понюхать? Частица ее осталась там, где меня истязали, вгоняли под ногти мне деревянные сапожные гвозди, железными шомполами били по животу… Железные решетки нюхала моя душа. А помнишь, как получили первый трактор и я, водрузив на него знамя, заставил музыкантов дуть в трубы, играть «Интернационал» под самыми твоими окнами? В этом тоже моя душа! Когда вспахивали межи — и твою душу вспахали, и ее межи ликвидировали. Только для чего? Чтоб ты мог теперь передо мной похваляться, что научился у социализма жить и не быть рабом, что успел в очередь записаться под номером 4521-м, чтоб машину себе отхватить?.. Может, этот номер и пройдет, Спас, да не в этом главное! На днях должны приехать из города, из краеведческого музея, и мы пойдем по домам, посмотрим, какие из них следует объявить памятниками культуры. Государство средства отпустит, чтобы их подновить и содержать в полном порядке; охранные доски повесят, туристы будут сюда приезжать…»