Как я могу ему не понравиться, когда аисты любят вить гнезда на тех трубах, которые летом не очень-то дымят, а если и дымят, то от сухих дров и половы? И еще любят, чтобы крыша была теплая и под ней люди жили; а сейчас где они — люди? Не из чего выбирать. И аистиха села, она росточком пониже, нежная из себя, клюв так и щелкает, может, мужа за что-то отчитывает, а может, хвалит, — кто их, баб, разберет. Как полетели они к реке: ветки, глина, ветки, глина, — мигом гнездо соорудили. Не прошло и нескольких дней, гляжу, другой аист над крышей кружит. Труба, ясное дело, занята, можешь поворачивать. И наш приятель, видать, так ему и сказал — можешь, значит, поворачивать, только этот новый все кружит и кружит. Смотрю, даже повздорили, поругались. Только упрямый этот, второй. Я не знал, что и аисты бывают упрямыми. Не мастерить же мне вторую трубу для него? Ну, скажем, лещины в овраге полно и глины тоже, за один день трубу сделать можно, но как быть, когда у меня только один очаг? А если потом еще и третий аист объявится? Ну и дела…»
Босьо подмел у порога, несколько раз при этом стукнувшись головой о навес. Аист все кружил, туда-сюда. Кроме ласточки Иванички, которая прилетала с мужем каждую весну и вила гнездо точно над дверью, между двумя поперечными балками, прилетели еще шесть — каждая с мужем — и заняли места вдоль всей стрехи — можно подумать, кто-то их за одну неделю распределил по квартирам. Кончив подметать, Босьо поднял голову, снова стукнулся о навес и задумался: ведь когда он начал мести, гнезд не было, а убираться в доме он начал еще неделю назад — значит, уже неделя, как он ходит будто во сне… Во сне одна неделя пролетает с такой быстротой, что не успеваешь и оглянуться. «Я что-то запутался, — сказал он сам себе (ведь с самим собой никак невозможно оставаться бессловесным). — Когда же я спал, если все это время убирался?» Он посмотрел на часы с желтой дверцей, которые, уезжая, оставил ему на память Американец. Босьо заводил их по вечерам, когда ложился спать, — не для времени, а для порядка. У часов было два металлических желтых ключа — один от большой пружины, другой — от музыки, — они вешались изнутри на дверку. Босьо заводил часы обоими, потому что любил по утрам слушать музыку медных звоночков: «Тираны, трепещите, настал последний час!»
Петух с оранжевыми перьями просто из себя выходил от этой музыки, он ко всему ревновал своих пятерых белых курочек, а они ею заслушивались. Дверь была открыта, и петух все время поглядывал на часы — ему так хотелось их клюнуть! Вскоре и ласточки стали заслушиваться: «Тираны, трепещите!..» Начали прилетать откуда-то и голуби. Неизвестно, что их приманило, ведь их не спросишь, они тоже бессловесные. Прилетели раз, прилетели другой, а потом взяли и остались. Ну и пусть. Босьо смастерил им голубятню из ящика из-под мыла и привесил ее на тополь. А там, на тополе, теперь кого только не было: и мухоловки, и горихвостки, и один зяблик, а воробьев — без счета! Они, воробьи, своего дома не имеют и, как цыгане, чуть только узнают, что где-то пьют и веселятся, сразу же валят гурьбой…