Старики еще помнят времена, когда у их народа не было письменности, а главным богатством для них были их чумы, тунгусские лыжи, посуда, ружьишко да самострел – черкан; а еще лодка из бересты, распашная одежонка да обтяжная обувь. Теперь все по-другому. Теперь они живут в настоящих хоромах, где, в отличие от чума с его небольшим жилым пятачком, есть две, а то и три комнаты, есть печи, есть радио. Телевидение еще не пришло в эти края, но да и ладно. Когда его смотреть-то, этот телевизор? Нужно пищу добывать и топливо, а ведь еще приходилось на государство работать – кто-то откармливал лис, кто-то ходил в тайгу за соболем и дичью, кто-то гонял по тайге оленей, завоевывая звания и регалии.
Ерёма еще застал ту пору, когда их семья жила в чуме, по которому он до сих пор тайно скучает. Там был чистый воздух и постоянно тлеющие уголья, которые вселяли радость и надежду. Он помнит, как они с отцом и дедом строили свой утан…
Вначале они установили шатром длинные жерди, за которыми загодя сходили в тайгу. После этого сверху на жерди положили кору, ту, что они надрали в березняке, которую позже покрыли оленьими шкурами. Место для сна – билэ – они устлали еловыми ветками, поверх которых положили медвежью ширю. Так и получилась мягкая подстилка – сэктэ. Самый центр чума был приспособлен под очаг – гулевун. Летом огонь не распаляли – только зимой. Бывало, горит костерок, а от него белая дорожка дыма убегает вверх, которая затем исчезнет в отверстии, на их языке это сона, что на самом куполе чума. Зимой, случалось, через это отверстие и снег попадал внутрь, но никто на это не обращал внимания. Разве что маленький Ерёма, который, укрытый шкурой оленя, лежал на спине и смотрел, как снежинки кружат над его постелью, исчезая затем в теплых струях дыма. Да еще его дед, старый амака Бэюн, что означает дикий олень, устроившись на малу – самом почетном месте в чуме, – мог часами о чем-то думать, посасывая свою древнюю, как и он сам, трубку.
И как же непривычно было им после чума перебираться в большие светлые хоромы, сладко пахнущие листвяком, которые возвели для них приезжие шабашники. Долго не могли они найти себе места. Когда им привезли из райцентра железные кровати, то они вначале не знали, что с ними делать. Так и спали на шкурах на деревянном полу, тогда как койки те ржавели под осенними дождями. Это позже они поняли некоторый толк в чужих для них вещах. Потихоньку обжили кровати, потихоньку стали садиться за обеденный стол – а раньше-то в теплое время на полянке перед первобытным своим жилищем пищу принимали, зимой же прямо на шкурах в чуме. И электричества они больше не боятся, как это было вначале, когда в поселке появился свой дизель-генератор, и радио порой слушают да консервы городские пытаются дегустировать. В общем, привыкли. И лишь пастухи, которые гоняли стада на ягеля, так и остались жить в природе, лишь изредка показываясь в поселке. И то бы не появлялись, кабы не надо было мясо оленя сдавать государству да вышедшую из строя рацию сменить или же там пороху подкупить.