Гордыни!
Слишком горделивы оба,
Чтоб прямо здесь унизиться до драки.
А уж толпе так посмотреть охота,
Как лопнет хоть один!
да ты ж мужик
Евгений и Ленский упрямо
гуськом
Плетутся к Ленским, в соседний дом
Пока в саду подружки суетятся
А толпа зачарованно смотрит вслед гордецам…
История эта известна давно:
Её всякий знает иль видел в окно —
Пчела и оса ползли по столу.
А дети пленили осу и пчелу,
Накрыв их газетой в бокале пустом,
И долго смотрели, что было потом…
Как быстро случилось
всё то, что потом…
Евгений,
ты всем рассказал не о том!
Скажи мне всю правду: что было тогда,
Какая на крыше случилась беда?
Ленского гнев воспой, погибельный, захлебнувшийся смертью,
Гнев роковой; и опиши его последние минуты…
Правду скажи; ведь в полиции молвил ты только:
«Я пришёл слишком поздно,
Ничего не слышал,
Просто видел, как он
Рухнул с крыши».
Евгений, столько лет с тех пор прошло,
и снова спрашиваю: что тогда случилось?
ЕВГЕНИЙ Хотел бы сразу
сказать: я не толкал его.
Я Тебя я не виню.
ЕВГЕНИЙ Ты не винишь – но намекаешь,
что не сказал тогда всей правды я…
Я Я ни на что не намекаю. Лишь прошу
Сказать её сейчас мне.
ЕВГЕНИЙ Вот мы вышли.
Пришли к нему.
Сказал он: встретимся на крыше.
Поплёлся я наверх, за ним, и там
сказал он: всё, погибло счастье.
Жизнь кончена. Да тут же вниз и спрыгнул.
Я даже и подумать не успел…
Я Давай сначала. Вспомни все детали.
Мне непонятно что-то в этом деле.
Ты память напряги, Евгений, и вернись
В те времена: ведь это очень важно.
ЕВГЕНИЙ Мы вышли и пришли к нему домой.
Весь дом был тих, родители уснули
Его, храпел и пёс, и только холодильник
Гудел зловеще…
Я Погоди, Евгений,
ты отмахнуться хочешь от вопросов.
При чём тут холодильника жужжанье?
Качался он иль неустойчиво стоял.
Ты расскажи о Ленского печалях,
Я не прошу красивых описаний:
Ты не писатель, знаю я… Но факты —
Ты вспомнить можешь?
Евгений вздыхает.
Ладно. Хорошо.
ЕВГЕНИЙ Начать с того бы надо мне, что Ленский
В тот вечер умирал несколько раз.
И первый раз он умер в том саду:
После дурацкого разрыва с Ольгой:
Reality check, как говорят американцы,
Мы ж называем это просто – шок,
Когда в мужчине умирает детство,
И тут, признаюсь, был я с ним жесток.
Я думал: слабоват ещё ты, друг мой.
Незрел и очевидного не видишь,
Тебе бы нарастить броню потолще
На тонкой коже. Говорил ему я:
«Послушай, Ленский, жизнь ведь аморальна,
Она дарована нам вовсе не на радость,
Нельзя всегда жить под звездою доброй».
Десятки раз ему я повторял.
Но он в ответ мне только усмехался:
«Как грустно, что ты так уныл и мрачен,
И пессимист такой неисправимый».
А в эти годы наши
Мы, все вокруг, броню себе ковали,