И опять голубые, ясные глаза его смотрели на Андрея Владимировича с пытливой неизменностью, спокойно, но и строго, словно делали свое, отдельное ото всего дело. Тьфу ты, черт! Что за мистика?
— Потом ведь знаете, — продолжал Владимир Борисович взволнованно. — Я много думал об этом. Нет, не столько, может быть, о Борике своем, сколько вообще о них, о наших детях, об их, если хотите, поколении. Тревожно, согласен, боязно за них! Какими станут? Что с ними будет? Куда вынесет? И не нахожу ответа на все эти вопросы. И вам, может быть, покажется смешным, но знаете, чем я себя успокаиваю? Воспоминаниями. Да, да! Вспомните наше время… Боже ж мой, как давно все было! Стиляги, джаз, буги-вуги, твист, брюки узкие, дудочки, с мылом еле натягивали… Те же иностранцы возле гостиницы. Мы тогда возле «Европейской» крутились. Значки, жвачка, первые шариковые авторучки… Чужой язык, другая жизнь, романтика… И ничего ведь, образумились, не прогадали, стали людьми… Поймите меня правильно! Я нисколько его не оправдываю. Но я от жизни иду, а вы, может быть, больше от теории. Ведь жизнь, она всегда многообразнее, сложнее, парадоксальнее. Ведь если разобраться, то и те пожарные, что в Чернобыле, и они, может, всякие песенки слушали, не совсем выдержанные с точки зрения школьных строгих учителей. Однако настала необходимость, и они пошли на подвиг, на смерть, в огонь… Вот я что имею в виду…
Андрею Владимировичу было понятно и это желание найти оправдание своему — не чужому ведь! — ребенку, и стремление пусть ложно, но успокоить себя, мол, не так все и страшно, если приглядеться, и мы, мол, дурили когда-то… Но вместе с тем — даже непонятно почему — Андрею Владимировичу казалось уже, что Юдин-старший недоговаривает чего-то и вообще вроде бы себе на уме. Потому что нельзя же так простенько объяснить все и верить в это мгновенное объяснение, то есть всерьез верить, даже наедине с самим собой. Ведь ясно же, как белый день, что на таких, как Борис Юдин, в Чернобыле никто и не рассчитывал. Не то всё, и они не о том как-то…
— А знаете, как я своего Борика плавать учил? — вдруг спросил его Владимир Борисович. — Догадываетесь, наверное. Да, да, взял лодку, отплыл на середину реки… Нет, не Невы. Мы тогда под Воронеж ездили отдыхать. И… Совершенно верно! Почти как в «Муму»… Бросил родненького сыночка за борт. Стою, знаете, смотрю, как он барахтается… Думаете, не жалко было? Жалко! Но это ведь не плавать я его учил, а преподал урок жизни. Ведь в жизни-то ему никто спасательного круга не кинет…
Страшный, конечно, урок… И жизнь эта — разве жизнь? Андрей Владимирович слушал Юдина-старшего уже без внимания. Прозвенел звонок. Пора было идти на урок в седьмой «Б». Андрей Владимирович особенно любил вести в седьмых классах. Оно вон и курильщики-нелегалы, рисковые мальчики, ребята не промах, высыпали из-за сиреневых кустов и, торопливо допыхивая на бегу, должно, обжигающие пальцы хабарики, короткими перебежками рванули через школьный двор, дернули насколько позволяли их траченные дымом легкие. Двоих Андрей Владимирович, кажется, узнал: Измайлов и Буза из десятого «Б». Но как миновали они все строгие, проинструктированные лично бабой Шурой пикеты и заставы? Вот ведь как бывает с благими намерениями. Однако пора… Впрочем, уйти было как бы нельзя. Они так и не договорились ни до чего с этим голубоглазым Владимиром Борисовичем. И договорятся ли? Что-то совсем не верилось, что Юдин-старший такой наивный и простодушный человек, каким упорно норовит казаться. Или дурака он с ним валяет? Андрей Владимирович начал терять терпение.