* * *
Обалдеть! Какой прикид! Сплошной попс! Небось у младших братьев штаны стырили. Поначалу эти облезлые кошки, кажись пэтэушницы, Грушенкову не понравились. И это грязное позорное тряпье на веревке… Но потом что-то будто поменялось в нем, произошло что-то помимо воли его и разума, как бы щелкнул невидимый тумблер внутри, — он ведь слышал в себе этот странный щелчок! — и его, как машину, будто переключили на другую скорость, на новый режим работы. Оказывается, это совсем разные вещи — слушать музыку по магнитофону, даже хорошему, и со сцены, в зале, среди таких же, как ты, любителей, фанов, помешанных. Тот сопливый «Сюжет», на который он трижды ходил раньше, просто детский лепет в сравнении с тем, что выдавала сейчас эта бабская банда. А «Завет»? В «Завете» Лида, а так — ничего особенного. Но эти тяжелы!.. И круты!.. Грушенков просто балдел, когда ударница заканчивала музыкальную фразу: «тум-тум-джу-джу-тум!..» Не, правда, пронимало, аж дрожь била по хребту! Где-то в глубине сознания еще теплилась мысль, что группа эта не из самых, что разве могут какие-то девчонки конкурировать с настоящими командами, но жесткий ритм барабанов — ударница у них, конечно!.. — какой-то подземный, как в землетрясение, гул бас-гитары, неистовый голос солистки, срывающийся на визг, мол, мне плева-а-а-ать! плева-а-ать! на все плева-а-ать… — это словно взяло его за шкирку и сначала придавило, как бы сковало, а потом вдруг встряхнуло с невероятной силой один раз, другой, третий, и подчинило — да он и не сопротивлялся уже — понесло куда-то. И он почувствовал странную легкость внутри себя, словно из него вытряхнули все, вывернули наизнанку и так вот выставили потрохами наружу. И уж неважно стало, что он сам и что в нем раньше было. Его просто трясло, било в кресле в сладостной лихорадке, будто не там, на сцене, на гитарах и барабанах, а на нем они играли уже. Его не было вовсе, а был лишь этот ритм, этот барабанный тарарам… Или он уже был не он? Тогда кто же? А никто, наверное. Грушенков восторженно, возбужденно огляделся вокруг и, словно во сне, увидел таких же, как и сам он, обалделых, подчиненных этому властному ритму пацанов, и всех их связывала, роднила музыка, всех колотила невидимая эта лихорадка, озноб, все двигались, двигались, хлопали в ладоши, высоко поднимая руки, что-то лопотали, выкрикивали свое, непонятное в таком шуме и свистопляске, или просто раскачивались из стороны в сторону с закрытыми глазами.
— Пле-е-ева-а-ать! — в последний раз выкрикнула в микрофон солистка, а та, в спущенных чулках, за барабанами, ударница, запустила сначала одну, следом другую барабанную палочку в зал и взвизгнула пронзительно и въедливо в свой микрофон — вот кошара! — словно мокрым пальцем провели по стеклу, так, что мурашки врассыпную по телу.