«Чу-джу-джу-тум-тум-м!..» — прощально, наверное, возник в нем ритм, который подвел его под монастырь, и растаял на ветру.
А что такое эмансипация-то? Названий понапридумывают — поди разбери их! Надо будет потом не забыть у Сереги спросить… А то эмансипация, эмансипация! Грушенков совсем продрог, аж зуб на зуб перестал попадать. Или это он от злости? Он саданул со всего маху ногой по урне — кья-а-а!» — с понтом он каратистом заделался, и лишь потом, когда покатилось все по тротуару, загремело, опасливо зыркнул по сторонам: не видит ли кто? А что он пехом-то? Да и злиться что? Не фиг было голову терять! Ага… И он, оглядевшись, побежал, побежал, взял нужный темп, настроил дыхалку — вдох, четыре шага, выдох — и исчез в таинственных продуваемых городских сумерках.
* * *
Зал, кажется, балдел на всю катушку. Борик, сидя у приглушенно светящей настольной лампы за микшерским пультом, видел, как со второй же песни завелись ближние к сцене ряды, затем волна эта покатилась по залу вглубь, донеслась до него, перехлестнула и дальше хлынула, туда, к задним рядам. Лида, была хороша, возбуждена, но в меру, двигалась по сцене грациозно и упруго, ловко откидывая быстрым носком туфельки струящийся подол своего сверхсногсшибательного платья. А что, взяла ведь, напялила, никуда не делась! Поломалась, конечно, тогда… Но все они поломаться сначала любят. Борик убрал маленько Саню с его барабанами, прибавил Лиду. Хоть Алекс и молил, когда в антракте выставил наконец все уровни, чтобы Борик ничего не трогал на пульте, но что он, не может проявить инициативу? Нет, Лида, само собой, не кривлялась, не бесилась, как эти дуры из «Эмансипации». У нее другой стиль, свои манеры. Она не завизжит. И даже тот же клубовский микрофон иначе смотрится в ее белых, плавных, нежных руках. Порода!
Алекс, конечно, недурно придумал на контрасте: этакая светская дама-солистка и их банда на фоне. Вырядились, как гопники у пивного ларька, кто в заклепках весь, — и налепил же их Алекс на черный свой пролетарский комбинезон, ужас! Саня-ударник вообще разулся, как сиротка казанская, светит на весь зал своими копытами сорок четвертого размера, Феликс с Костей еще ничего одеты, хоть штаны целы, но рожи, рожи размалевали — не приведи господи! Ночью встретишь, заикой ведь на всю жизнь останешься. Фингал вон у Кости висит под левым глазом… А ничего. Голодранцы, кретины, клоуны!.. И хоть он не раз уже слыхал все эти песенки, но все же впечатляло. Одно дело там, в тесноте и духоте подвала, в объятиях этого дурацкого, грязного, шевелящегося спрута-шланга, другое — здесь, на большой настоящей сцене. А когда он в «Юбилейный» их протащит, вот будет!.. А что, и протащит со временем, иначе зачем стараться? Кого-то уже потащили дружинники из проходов. Ничего, ничего, все путем, все идет по плану, по нарастающей, как говорится.