Наручники он отстегнул и сделал все как следует. Пусть теперь ищут… Может, отцу рассказать? Глядишь, посоветует что дельное? Все равно ведь узнает… Ну надо же с кем-то поделиться. Нет, отцу он почему-то боялся. Боялся… Неужели это все тот же страх? Страх! Страх!.. А чего, собственно, бояться? Ну если отец чудить не начнет…
В дверь позвонили. Борик сцепил в напряжении зубы до скрежета и совершенно обескураженный этим ожидаемым звонком откинулся без сил на мягкую спинку кресла. Слышно было, как отец прошел, прошлепал своими тапочками по паркету коридора, как остановился у двери — небось в глазок посмотрел — и как спросил настороженно и громко:
— Кто там? Борик, ты, что ли? Ну, зачем ты держишь палец? Не балуйся, не порти оптику!..
И отец загромыхал задвижками и замками, всего каких-нибудь пять минут назад хоть и торопливо, но старательно задвинутыми и закрытыми Бориком. Да, он любил иногда так пошутить, взять да позвонить в дверь, а глазок прикрыть пальцем — пусть, мол, предки понервничают, вдруг грабители или с обыском. Главное в этой шутке — молчать, не отзываться. И они, значит, так же… Вот где его ошибка! Надо было на глаза хотя бы отцу попасться, а он… Да разве все предусмотришь? Надо было, надо!.. Борик весь подался вперед и чуть не крикнул ведь: здесь я, дома уже, не открывай! И что отец, не видит, что шузы его стоят под вешалкой, что куртка висит, что вообще?.. Совсем он, что ли?
— К Борику? Так поздно? И что за шуточки у вас? А его вроде нет еще… — забубнил отец, видно, впустив незваных гостей. — Нет, пришел, кажется… Борик, иди-ка сюда! Это к тебе. И дай им тапочки…
Снова паническая сила, какая-то лютая безысходность подхватили его, выбросили из кресла и туда, в коридор… Он увидел их в проеме еще распахнутой двери и, не помня себя, бросился на Серегу с кулаками, желая лишь одного — убрать, прогнать, вытолкать их из квартиры. Это он дома, а они приперлись, это он, он, он тут хозяин, это его, его крепость!..
— Какие тапочки? Пошли! Пошли вон! Тапочки! Тапочки!.. Проваливайте! Убирайтесь! — почти визжал он, беспомощно толкаясь, как муха в стекло, в твердую, каменную, железобетонную грудь ненавистного Бологова. — Вот вам тапочки!.. Вон! Вон! Вон! Вон!..
Стена, часы с кукушкой, с низко опустившимися гирьками, проем двери — все вдруг рванулось куда-то влево, ноги лишились опоры, бросился пол навстречу, в лицо, в глаза, то есть Борик едва успел выкинуть руки перед собой и коснулся, ощутил чуткой саднящей ладонью сытую, напитанную мастикой поверхность паркета. В голове что-то сдернулось, вертухнулось и словно зазвенело, нереально и далеко, словно колокольчики, нет, словно стеклышки по асфальту, цветные такие стеклышки из разоренного когда-то в детстве калейдоскопа, нет, ближе, яснее, словно один большой ахнул колокол и загудел, завибрировал басом, могуче и властно, подавил, растоптал, подчинил, расплющил, а он сам словно и не он был, он как бы язык этого колокола — уже мотался, висел, парил в странно подвешенном состоянии…