* * *
Не, ну, Серега дае-о-от!.. Прямо тут, в чужом-то доме… Еще раз, еще, еще! Шлепки были все звонче, резче и настырно, крамольно отдавались коротким эхом в просторах неведомой квартиры, в тишине, в прочности и в молчании. Борик сучил ногами, судорожно искал ими опору. Слетели тапочки у него, и белые носки мелькали в воздухе, словно набирающий разгон пропеллер. И прежде чем испугаться или подумать о том, что сейчас будет, Грушенков мельком пожалел Борика, не так чтобы сильно, нет, но все же совершенно по-настоящему пожалел, ворохнулось что-то в груди, теплое, с трещинкой, потянуло, заскребло, потому что он, не знает, что ли, каково оно, когда так унизительно, задницей кверху, когда зажмут — не дернуться, не шелохнуться — и отшлепают, как маленького (ори, не ори…), и поставят потом на неверные, слабые ноги, уже наказанного, пришибленного, живи, мол, дальше, свое получил, — и живешь ведь, не знамо как… Короче, еще до армии Серега любил так вот поучить его уму-разуму — вместо, значит, отца, по праву старшего, сильного, и вообще уверял, смеясь, что между головой и этим самым местом прямая существует связь, налажена и действует безотказно с древнейших времен.
— …Вы что это себе позволяете? — удивился Бориков папаша. — У него же самолюбие!…
Серега аккуратно поставил Борика на ноги и усмехнулся, и спросил со странным спокойствием:
— Ну да? Чувство собственного достоинства, что ли? Так я не по самолюбию его, а по этой, стало быть, по мякушке…
Борик прислонился к стене. Лицо его было красным, и губы подрагивали от обиды, так что он даже покусывал их, усмиряя.
Подобие улыбки промелькнуло и по лицу Борикова папаши, но тут же он посерьезнел, спросил сухо:
— В чем дело? Вы хоть ведаете, что творите? Вламываются в чужую квартиру, показательную порку здесь устраивают… Сила есть, ума не надо! Что происходит? Вы знаете, чем это пахнет для вас? Какой-то хулиган, ей-богу! Налетчик! Гангстер! Откуда вы взялись-то? И отвечать придется за свои действия! А если я сейчас милицию, если позвоню?..
Он и вправду машинально то поднимал, то опускал на рычаг трубку зелено-белого под старину телефона, стоящего, нет, не на тумбочке, а на инкрустированном, как из Эрмитажа, столике с резными кручеными ножками. Сам Борик еще хватал воздух ртом, шлепал безвольно губами и осоловело поглядывал по сторонам, никого небось не замечая в своей непереносимой обиде. По понятиям Грушенкова пора бы — в самый раз! — кричать «атас» и ноги в руки, короче, сматываться, коли уж нашкодили, облажались. Допрыгались, ага… Могут и милицию позвать… Запросто! Чего Серега-то медлит? Ну!..