Вдоль реки дул ветер. Черная вода, забранная, как пленница, в гранит, тускло воронено поблескивала, отражая желтый мутный свет фонарей на том берегу. Ветер свистел в проводах, выжимал слезу из воспаленных недавним постыдным (и Груня видел!) плачем глаз, лез под одежду, продувал, словно насквозь. Борика, кажется, знобило. Саднила покусанная, лопнувшая от натуги и обиды губа, и он то и дело зализывал ее теплым языком, скоро привыкнув к солоноватому, тошнотворному и родному привкусу собственной крови во рту. А завтра ведь в школу рано идти. Но что в школу? Что завтра? Надо еще жить, сегодняшним, затянувшимся, кошмарным, несчастным днем. А с утра светило солнце… Вот так всегда в неуютном этом, изменчивом, обманчивом городе. И будет в нем еще долгая осень с дождями, с такими вот ветрами, со штормовыми, будут наводнения. Потом зима с ее гриппозными оттепелями, с влажными, кусучими морозами. Потом затяжная, как болезнь, весна… До тепла еще жить да жить. Надо обязательно будет после выпускных экзаменов в школе махнуть на юга, куда-нибудь в Сочи или в Гагры, или в Ялту на худой конец. И одному, без предков! А что вот они, эти предки? Куда смотрят? Добиваются чего? Зачем вообще они тогда нужны, если его, единственного ребенка, если не могут защитить, оградить от этих?.. Не могут или не хотят? Ну, Дина-то ладно, она мужу верна, не перечит, она вечно занята собой — ах, кожа на лице! ах, полнею! ах, какие туфельки в чековом магазине видела! А отец, отец-то что? Или снова по своей теории, как тогда плавать учил, снова, что ли, решил кинуть его из лодки и поглазеть, что из этого получится? Выплывет ли? А вдруг утонет? Борик ненароком тронул белый упругий шрамик на левой руке, сохранившийся, как тавро, до сих пор и похожий по форме на лежащую восьмерку или на знак бесконечности. Это еще в беспамятном сопливом детстве прививал ему отец понятие «горячо» и вообще обострял, наверное, чувство опасности — вот и дал беспрепятственно, дуриком тронуть раскаленный Динин утюг. Понятие привил, прижег, отпечатал в памяти навсегда, а шрамик теперь, как узелок, чтоб если забудет, так вспомнил. Да что там шрамик какой-то! Все болячки, содранные коленки, царапины, прыщи и чирьи ему всегда ведь лечили прижиганием — одеколон, спирт, йод, зеленка — и хоть юлой потом по полу, хоть волком вой, на отца это не действовало. Система есть система… Хорошо, что сейчас не заметил отец ссадин на его ладонях, а то живо бы велел обработать, обеззаразить какой-нибудь своей любимой заразой, вроде перекиси водорода или тройного, удушливого, пахнущего детством и парикмахерской одеколона, или чистого медицинского спирта, который Дина тайком носит маленькими пузырьками с работы — за месяц ровно литр собирает, как пчелка. Ничего, он эти ссадины и так, языком залижет, он справится, выкрутится, одолеет.