«Ты не подумай только, что мне денег жалко», — сказал ему Цуканов, когда он чуть не сшиб его с ног, выбегая из дверей школы.
Ах!.. Ох!.. Они, видите ли, мучаются совестью, можно сказать, болеют душой из-за того, что не дали, хоть и имели, ему денег в долг. Какие, однако, телячьи нежности! Грушенков опешил ото всего услышанного и на мгновение забыл даже про разбитый нос. Чтобы этот бедняга не страдал так, ага, можно было, конечно, молча взять у него деньги и бежать себе дальше. Все же из носа по-прежнему текло, да и противно же было пускаться в какие-то объяснения. А новенький ведь так горестно смотрел на него, так сопереживал, что вот-вот можно было ждать и заботливых, сочувственных вопросов. Но деньги у Цуканова были дома. По дороге — а идти было — кот наплакал — Грушенков как-то незаметно все же расслабился, раскис. Черт же его дернул вообще с ним пойти! Да деньги нужны… И то ли стало себя жалко, то ли Марципанов этот действовал расхолаживающе — так ведь нет-нет, а зыркнет своими глазищами, будто навылет, прямо в душу глянет — но в какой-то момент, в общем, раскололся Грушенков, сболтнул что-то про кассеты с записями, про то, что вот задолжал, про Борика и про проценты, кажется, еще… Вот ведь как устроен, оказывается, человек — не хочешь, а скажешь, проболтаешься, если подкатит комок к горлу, если слабость в ногах и если смотрят на тебя всё понимающими глазами и кивают, кивают сочувственно!.. Нет, как-то не верилось, что этот Цуканов воспользуется когда-нибудь его слабостью в своих, плохих там целях. Но и противно было сознавать, что ты слаб уж настолько…
И сейчас, оглядывая незаделанные следы протечек на потолке в комнате новенького, эти желтые, лиловые, зеленые с фиолетовым разводы, — так, с поднятой вверх головой, было легче справляться с носом, — он не то чтобы жалел, что проболтался, а недоволен был собою, и все тут. И долг ведь был только его, и их отношения с Бориком тоже никого не касались. Он даже Славке Протасову — другу до гроба — он и ему никогда не жаловался, если попадало от Борика. А тут — на тебе! — не сдержался, стало быть, открылся, раззявился… И перед кем? Без году неделя как в школе, в их классе… Цуканов-Марципанов! Подумаешь, за одной партой сидят!.. Андрей Владимирович велел, вот и сели. И деньги эти — двадцать рублей, хотя теперь, конечно, двадцать два — ну они же не повод для того, чтобы слюни распускать. Грушенков и злился на себя, и вроде бы заведомо себе прощал. Ведь очень уж въедливый этот новенький: «Что? Почему? Как? Зачем? Больно ли? Не кружится ли голова? За что он тебя?..» Все эти вопросы Цуканов вывалил на него по дороге, можно сказать, обрушил, забил, усыпил бдительность. И все они, вопросы эти, были не праздными, не из серии — ну как жизнь? — и, главное, относились только к нему, к Родиону Грушенкову, к Родине, как иногда стал называть его в своих письмах брат Серега: «Вы у меня теперь и есть Родина, ты и мать» — и было видно, что новенький честно сочувствует ему и интересуется им. Как-то отвык он от этих нежностей, от внимания… А может, и не привыкал? У него тоже только мать да брат. Отец что? Так, звонит изредка, спрашивает об оценках, — свет на них клином! — о поведении, советует во всем матери слушаться. Ну как заведенный, ей-богу, ну каждый ведь раз об одном и том же, об одном и том же, только поздоровается, а уж Грушенков знает слово в слово, о чем он спросит, уж и ожидает прямо. Да и мать-то что? Матери тоже лишь бы сыт-одет был, лишь бы не хуже других, лишь бы люди пальцем не показывали. «Ты у меня не хуже?» Этого она будто бы боится, если хуже окажется…