Славка простонал, чтобы услышать себя. И услышал. Он жив еще, и хочет пить, и хочет покоя и тишины. Он устал превращаться, перетекать, менять облик, формы, сущность и лики. Он ни за что больше не купится на Блудовы эти штучки, на слабо, он будет хорошим мальчиком, хорошим-хорошим, лучше некуда, у него ведь Груня — кто его защитит? — у него отец, которого жалко. А Блуд и есть Блуд. Где он берет свою отраву? Не все ли равно… Надо просто остановиться, спуститься на землю и хорошенько все обдумать. Думать, думать… И почему он не в школе? Почему лежит тут? И где он видел эту собаку? Была ли собака? А ведь была, бежала и обернулась… Собака с лицом Груни. Или отца? Или сам он был этой собакой, боящейся камня и палки, с вечно поджатым хвостом, с ледяным суеверным страхом в маленьком сердце… Сердце в разрезе. Артерии — красным, вены — синим. И кровь горяча и тягуча, тяжела, кровь, кровь, как краска, как томатная паста, как крем из тюбика, как сон, как бред… Он покурил, и ему ничего, только рвало, рвало, выворачивало наизнанку, он не слабо, но у него горе. Горе!.. Горе!.. А какое?
Славка в последнем, каком-то неистовом, яростном, будто в предсмертном усилии заставил себя оторвать голову от тахты, разлепить веки — набрякшие, каменные, тяжелые, неподвижные, и сесть, подперев летящую, катящуюся куда-то, как с плахи, голову вялыми, бессильными руками. И снова мутной волной захлестнуло мозг, снова повело его в сторону, но травить уже было нечем, и гнусное, пустое, усталое тело подрыгалось в бесплодных конвульсиях и затихло. Надолго ли? Но он жив. И хлопнула дверь, и чьи-то шаги по коридору… Это хорошо, что он сидит, это здорово!.. Только бы открыть еще глаза, только бы… А зачем? «Кто там?» Он не услышал себя. И застонал от бессилия. Тогда услышал. Если там мать, она испугается стона, если отец… Ну и пусть!..
* * *
Таким он еще Славку не видел никогда: дурным, вялым, бессмысленно смотрящим из-под безвольно приспущенных век красными, как у пса, глазами, стонущим и жалким. И ведь кто? Славка Протасов, за чьей широкой спиной он, малосильный Грушенков, обделенный мощью и статью, вот уже восемь почти лет чувствовал себя как за каменной стеной. Пьяный, не пьяный? Вроде бы от Славки и не пахло. Грушенкову очень не хотелось думать о друге плохо, то есть самое уж плохое он гнал от себя и от Славки, но все попытки хоть как-то расшевелить его, разговорить, растормошить ничего не дали. Славка то снова валился на тахту, предсмертно закатывая глаза, так, что между неплотно прикрытых век жутковато белели белки все в крупных, будто от натуги набухших, красных капиллярах, то бормотал что-то бессвязное, как сумасшедший, едва шевеля бледными, синюшными губами, то принимался как-то нутряно, всем существом своим, всею плотью стонать, даже нет, не стонать, а как бы выть, громко и дико, как бывает воет человек во сне, если снится ему что-нибудь страшное, то вовсе уж начинала вдруг колотить его дрожь, бить злая лихоманка, и тогда серое лицо Славки наливалось на щеках нездоровым румянцем, и весь он сжимался в трясущийся нервный комок и издавал противные горловые звуки.