Лида, взяв бумажку с только что коллективно рожденными словами, попробовала это спеть и ведь вытянула голосом то, что у всех у них до ее прихода никак не получалось, не вытягивалось. Потом они взялись обкатывать те песни, с которыми собирались выходить на заветную сцену рок-клуба. Лида была рассеянна, и многое у них не ладилось из-за нее. Терпеливо и тихо, как никогда, сидел Борик на привычном своем месте за микшерским пультом. Он, хоть и отродясь не имел музыкального слуха — это уже ходило про него, как анекдот, — всегда норовил покрутить на пульте какие-то ручечки, подвигать рычажки, якобы настраивая инструменты, согласовывая их общее звучание, и всегда Алекс терпел-терпел и начинал препираться с ним из-за этого, но делал это вяло, заранее вынужденно Борику уступая. Он ведь и тут держал их в кулаке, Грушенков это давно понял. Однажды Борик потребовал своего присутствия за микшерским пультом в зале прямо во время концерта, — вот, мол, я, тоже член банды, музыкант, ага! — и Алекс, хоть и знал, что из этого получится, малодушно разрешил. Тогда уж Борик показал себя, чуть не угробил все выступление — двигал, двигал рычажками, крутил, крутил ручечки, войдя в раж… Так вот что-то нынче Борика даже за его любимым пультом как подменили. Он и деньгам не удивился, которые Грушенков сразу и вручил ему, отозвав в коридор, и на робко жмущихся, уважительно поглядывающих на него из другого конца коридора фанов, которых всегда пригревал и подкармливал, даже на них вдруг вызверился ни с того ни с сего, — какого черта, мол, собрались, житья от фанатиков не стало!
Грушенков покорно сидел на низкой гимнастической скамейке лицом к испорченному, ободранному стенду с рекламой первой помощи пострадавшим от ядерного взрыва. Стенд этот, как и спутанный зимний шланг для заливки катка, навязан был группе на хранение ЖЭКом, и нарисованные на примитивных, совсем не страшных в своей бутафорности назидательных картинках люди в противогазах и респираторах всегда наводили на Грушенкова тоску, такую же зеленую, как и рисованные противогазные подсумки, брюки, куртки и старомодные, унылые и скорбные береты на статичных фигурах людей, оказывающих друг другу помощь. И даже сам ядерный взрыв, его выцветший черно-желто-зеленый гриб, выведенный, видимо, для пущего устрашения в самом центре стенда, был каким-то угнетающе привычным и скучным, как полузабытый детский страх. Когда-то Алекс пришлепнул прямо над ядерным взрывом вырезанную из западного журнала цветную фотокарточку полуголой девахи, и она до сих пор бесстыже смеялась, дура, над чем-то, попирая круглой задницей смертельный этот гриб и не ведая печали перед самым, может быть, концом света. У Алекса даже была такая песня про конец света, про то, что все взлетит на воздух, вся планета, и про то, как он, Алекс, словно Маленький принц, будет летать в обнимку с чудом уцелевшей любимой на крошечном кусочке Земли с родником, апельсиновым деревом и цветочной поляной, на краю которой ничего нету — пустота, космос, звездная пыль. И Грушенков, когда «Завет» исполнял эту политически важную, антиядерную песню, всякий раз представлял почему-то, что это именно он, их подвальный ядерный взрыв, нарисованный на стенде, разнес планету в клочья и что рядом со случайно выжившим Алексом с гитарой наперевес, возле родника под апельсиновым деревом сидит на цветочной поляне Лида Варенья, и где-то там, около них, за краем поляны, в ближнем космосе, летит в тартарары и он, Родион Грушенков, и радуется, что Лида рядом и что он тоже жив.