Борик хохотнул умиротворенно, весело спросил:
— Может, ты заодно и форточку там пошире откроешь?
Лида открыла и легко спрыгнула с подоконника. Нет, не улыбнулась она ему навстречу, не постаралась замять неловкость, как тогда, когда с платьем… Дуется еще, стало быть. И пускай! Борик загасил окурок в бронзовой отцовской пепельнице и встал из кресла.
— Пошли, — велел он, привычно чувствуя наперед, что теперь-то она его не ослушается. — А то Алекс там небось уже икру мечет. Килограмма три наметал. Скоро выступление ответственное… Платье-то завернуть тебе, что ли?
— Кофе совсем остыл… — виновато вроде бы прошептала Лида.
* * *
Ну наконец-то!.. А то Грушенков уж решил, что Лиды сегодня не будет. Он сразу заметил, что она чем-то встревожена. Он ее знал целиком и наизусть, как Славка знает «Евгения Онегина», и так же, как Славка, мог начинать роман Пушкина с любой строки и вспоминать, и читать срывающимся голосом, пока его не остановят, так же и Грушенков по любой мелочи, даже по тому, как Лида скидывала нынче пальто на руки Алексу, мог определить, что у нее на душе. Во всяком случае, ему так казалось, потому что проверить, подойти и спросить он не смел. Да и кто он ей? Всего-навсего недоросток-восьмиклашка, раз и навсегда потрясенный ее красотой на одном из школьных вечеров. И пусть Борик думает, что сегодня он притащился сюда с разбитым носом исключительно ради того, чтобы отдать ему деньги, вернуть долг, пусть Алекс продолжает оставаться в сладостном убеждении, будто бы это музыка так манит его на все их репетиции. Он и не собирается их разубеждать. Даже наоборот — ему же лучше, чтобы они всегда так думали. Но Лида… А что Лида? Она была прекрасна и недостижима, как Татьяна Ларина из этого Славкиного «Онегина», как непрошенно ожившая, осуществившаяся, воплотившаяся мечта, вообще как идеал красоты, что ли, и Грушенкову временами казалось, когда он подолгу заглядывался на нее, казалось, что он спит, что в жизни так не бывает, и очень не хотелось просыпаться. Он понимал, что он тут ни при чем, что ему ничего не светит, и был счастлив уже тем, что учится с Лидой в одной школе, живет в одном городе и вообще в одно время и что ему позволяют с легкой барской руки Борика подметать в этом подвале, где вечерами появляется и поет она.
Алекс, Саня-барабанщик и Феликс с Костей уже битый час и так и сяк крутили незамысловатую мелодию, будто бы чуть ли не приснившуюся Алексу прошлой ночью, как Менделееву когда-то его знаменитая таблица, вытягивали из нее все, лепили тут же какие-то безумные слова, несли явную чушь. Грушенков уж начал было злиться и вообще приуныл из-за своего носа, из-за оставленного, чуть отживевшего друга Славки… Не хватало еще, чтобы в довершение ко всем напастям она не пришла. Но вот же она, уже здесь, а его все не покидало волнение, будто каким-то чудом ее состояние, — что там у ней стряслось? — будто оно передалось ему, перетекло в него, и Грушенков, как бы невзначай то и дело прикрывая свой нос ладонью, все поглядывал на нее, бессильно силился что-то еще там понять в ней, а не только почувствовать.