Человек бегущий (Туинов) - страница 90

«Мой, мой оболтус у тебя учится, — подтвердил Цуканов-старший. — Ну как он? Ничего? Старается? Это хорошо! Он тоже о тебе высокого мнения. Классный, говорит, у нас!.. И все такое… Я ему нарочно ничего не сказал пока. Ну что мы — друзья детства. Дай, думаю, узнаю, как он к тебе… А ты заматерел!» И ведь все, ну буквально все в этом Цуканище действовало ему сегодня на нервы, словно он, Андрей Владимирович, в чем-то виноват уже был перед ним, словно вообще не так жил, не то делал, не о том думал все это долгое время, пока они не виделись. И вот встретились, и надо как бы оправдываться теперь, отчитываться за прожитое. И снисходительное цукановское «заматерел», даже нет, не снисходительное, а будто ироничное, насмешливое, мол, знаю-знаю, насквозь вижу; и весь взъерошенный, нелепый вид его, и то прошлое, что связывать-то связывало, но как бы и разъединяло их теперь, — все раздражало Андрея Владимировича, кололо, напрягало и тревожило. Почему? Ведь все было не так. У Цуканова была своя жизнь, у него своя. Но что-то все же было у них и общее. И не только их тесный двор, забранный в асфальт, а раньше уныло бугрящийся угрюмым булыжником, не только прошлое этого двора и их дома, военное, блокадное прошлое, которое знали они по рассказам родителей или соседей, нет, было и другое, было то, что по крайней мере в Андрее Владимировиче жило все это время, пока они не виделись с Цукановым, какая-то была странная память или общий какой-то дух, заставлявший, может быть, бессмысленно, может быть, не всегда в его, Андрея Владимировича, пользу, но постоянно соотносить, сравнивать себя и этого Цуканова, нет-нет, а задумываться, как он, Игорь Цуканов из его детства, оценит тот или иной его поступок, движение души, желание, чувство, выбор. Это было как наваждение, как длительный, на годы рассчитанный гипноз, но было ведь, было, и Андрей Владимирович, встретив сегодня Цуканова-старшего на углу проспекта Майорова и улицы Плеханова, нос к носу столкнувшись с ним, даже почувствовал облегчение — вот он, живой и неизменный, как всегда жилистый и тощий, голодный небось как волк, ершистый, небритый и мятый какой-то, потемневший ликом от трудов своих праведных или от загара, и его можно потрогать, пожать его жесткую, шершавую руку, заглянуть можно в усталые, ясные и насмешливые, в зеленые его глаза… Ни капельки ведь не изменился! То есть, конечно, постарел, поседел, покрылся морщинами и как-то попритих вроде, но все, кажется, такой же. В свое время Андрей Владимирович завидовал этому горлопану, коноводившему в их дворе, — ох, как завидовал! — пробовал ему подражать, пробовал спорить и даже драться, но почему-то подражать было стыдно, да и ничего путного из этого не получалось, а в спорах и драках побеждал острый на язык, жилистый и юркий Цуканов. Да, Цуканище всегда давил, с детства. Он будто уже родился таким — справедливым и правым, и возле него, и даже, оказывается, в отдалении, человек волей-неволей чувствовал себя неловко, становился виноватым и жалким, мучился угрызениями совести. Да, он не изменился, этот вездесущий, проникающий всюду Цуканов. Андрей Владимирович знал это точно, потому что последнее время часто видел его на экране телевизора, слышал по радио, встречал заметки и статьи его в газетах и даже своими глазами один раз видел издалека, окруженного толпою зевак, с мегафоном в руке — Цуканов говорил страстно и наступательно, только не разобрать было о чем. И ведь везде — в газетах, на телевидении и по радио Цуканище с прежним, прямо юношеским жаром призывал к чему-нибудь, в чем-то убеждал или с кем-то обязательно спорил, короче, все бунтовал и колебал, расшатывал какие-то устои. Не изменился! Это было прямо вызовом всем, и прежде всех ему, Андрею Владимировичу, почившему на лаврах, а значит, изменившемуся, но в худшую сторону, если судить его строгим и странным цукановским судом, судом оторванного от реальности максималиста. И ладно бы что свеженькое, необычное было бы в его призывах и лозунгах, а то проповедовал избитые истины: надо любить свою Родину, надо радеть за сохранение памятников, надо отстоять великую русскую культуру от нашествия цивилизованных варваров… Надо, надо!.. Кто бы спорил. Это он мог, Цуканище, твердить свое «надо», бить в одну точку, надоедать и будоражить, укорять, стыдить, тревожить — с детства умел, таким уродился. Андрей Владимирович никогда и не сомневался в том, что он наверняка был чужд саморекламы и прежде всего сам соответствовал этим «надо» и «должен», высоким своим требованиям, то есть без дураков, добровольно и честно, бился головой о стену, без устали, невзирая на боль и кровь. Он был пугающе постоянен, друг его послевоенного, тревожного и, несмотря ни на что, счастливого детства, прямо нечеловечески неизменен в жизни. Он и тогда, давно, когда в их доме еще топили дровами, и их дрова лежали рядом на заднем дворе, везде и всегда он был главным и первым, и теперь, стало быть, стремился всюду поспеть. Это тогда он, Цуканище, вытаскивал угоревших в своей комнате Петровых из сорок девятой квартиры, он собрал первый во дворе детекторный приемник, он защищал тщедушного, золотушного скрипача Веню Шалевича из семьдесят первой, которого все мимоходом норовили толкнуть или отвесить ему подзатыльник, он не обижал девчонок и не ругался при них матом, он пилил и колол дрова семьям погибших в войне и блокаде. Ну прямо Тимур, а все они были его командой. И он же, пооблезший, постаревший Цуканище, больше всех кричит сейчас о загрязнении Ладоги, о старых и новых названиях улиц, а когда-то, когда на них покушались, кричал об Ивановских порогах и о необходимости восстановления храма на Сенной… Он ведь сказал, что развелся с женой, и Андрей Владимирович, кажется, понимал ее, эту незнакомую женщину, потому что нельзя, невозможно, невыносимо, наконец, долго жить рядом с этим неугомонным праведником, с этим страстотерпцем, с живым монументом гражданской активности и каждодневному подвигу во имя Родины и народа. А сын, значит, не бросил его… Пожалел? Или тоже в него удался, по стопам отца двинул? Но что-то не верховодит он пока в классе-то, не бунтует и не шумит… Приглядывается, примеряется, что ли? Надо бы к Цуканову-младшему приглядеться тоже.