Почему-то жена поджидала его в коридоре.
— Андрюша, тут вот… — накинулась она и, взяв его за руку, потащила в кухню к своим газетам. — Дай я тебе прямо зачитаю… Эта девочка… Ну я же говорила тебе о ней! Наркоманка, — уточнила она шепотом. — Исповедуется! «…Стала я ходить в кафе на углу Владимировского и Невского. Мы между собой, да и вообще в городе, называем его «Сайгон». Кофе там зашибись, и люди попадаются интересные. Есть наркоманы…»
Ну вот уже и исповедоваться стали публично, газете, радио, телевидению. Какой-то перевернутый мир! Как будто нарочно все надо делать наоборот. Андрей Владимирович с жалостью смотрел на жену, старательно читающую ему эту исповедь, наверняка ведь анонимную. Ну да, — он заглянул через плечо жены в газету, — вместо подписи — инициалы «В. К.». Удобно и необременительно. Раскольников на Сенную выходил, перед миром каялся, землю целовал, а тут написал в газету, исповедался, так сказать, для рекламы, подписался этими «В. К.» и был таков.
А газетка взяла и напечатала — больше ведь делать-то нечего — и все довольны. И люди потом сидят в своих кухнях и трясутся от страха, как бы и с их ребеночком такого не приключилось!
— «…с ними хорошо, не то что дома или в школе, — читала жена взахлеб. — Тут у нас панки толкутся, есть хиппи, металлисты, волнистые, кого только нет. Лично я с панками…» Ты слышишь, Андрюша? Она ведь в восьмом классе учится, эта девочка. Слушай дальше… «…Они меня привлекают больше, хотя коню понятно, что это же сборище подонков. Нас иногда так и называют. А нам плевать!..» Ты понял, понял, Андрюша? Знают, как к ним относятся, и не стесняются! Им, видишь ли, плевать на все… Слушай, слушай… «…Взрослые нам врали, что это есть только на Западе, но оказалось — существует и у нас. Приезжайте к метро «Маяковская». Вот они мы! В вестибюле тусуемся. Либо подгребайте в «Сайгон»…» Сейчас… Это уже не то… Вот еще… «…Тут я всему научилась: начала курить, была пьяна, но это пустяки. Наркотики! Сначала было дико, страшно — какие-то колеса, то есть таблетки, от которых голова кругом и шатает из стороны в сторону, и вдруг — бамц, поплыла, отчалила, как белый пароход… Потом травки, потом колоться. Вот этого уже по-настоящему испугалась. Словно барьер какой-то — игла, шприц, мутная какая-то жидкость или ампулы… Я уколов, боли боюсь. Маленькой была, увижу белый халат — сразу плакать. Но пересилила, переступила. А там… Короче, втянулась, и пошло-поехало. Теперь на двойки учусь или вообще не хожу в школу, подолгу не хожу. А что мне там? Я уже старая для школы, для жизни старая. Они сидят там, руки из-за парты тянут — прямо святые, херувимчики чистые. А я такое знаю, чего мелюзга эта — мои одноклассники — и в кошмарных снах не видывали! Ведь я за дозу уже на все шла… Иной раз задумаешься, остановишься, заглянешь в себя: а я ли это? Даже удивительно! Но ведь я, я… И мне шестнадцати еще нет. И не желаю до восьмидесяти небо коптить, как все вы! Уж пусть тридцать, сорок, зато мои, проживу в кайфе! А родители? Что они знают? Что понимают в этом? Ну как дети малые иногда, ей-богу!..»