4 октября 1941 года,
близ с. Бельдяжки Кромского района
Орловской области
Рассвет выдался тихий-тихий: ни птичьего гомона, ни буйства красок. Серенько. Даже ветер шелестит по-мышиному осторожно: вроде бы, есть, но словно и нет его. Тихая речка Тишинка по-матерински нежно перебирает ветви плакучей ивы, будто косу плетет. И напевает, Годунову слышится: «Тиш-ш-шь, тиш-ш-шь…»
Тихое утро — некапризный последыш бабьего лета.
Александр Васильевич специалист, конечно, невеликий, в метеорологии соображает постольку-поскольку, как краевед вообще только общедоступное читал, а из архива в первый же день — налево кр-ругом и марш-марш историю править. Однако ж где-то возле сердца не то ноет, не то ломит, аж в плечо отдаёт, — этот признак верней любого штормового предупреждения. Да и от бабки, что на Альшани жила, не раз слыхал: аккурат как немцы пришли, погода испортилась — «будто б назло им, иродам»: сперва несколько дней ливмя лило, потом ударил ночной мороз — ранний, крепкий. К такой партизанской диверсии природы оккупанты оказались не готовы. Совсем и вообще. «Первые-то прошли и, сказывают, о той поре возле Мценска где-то наши с ними дрались. А те, что следом, — так и встали за околицей, танки-то ихние с машинами как следовает приморозило, ни тпру, ни но, — смеялась бабушка, круглолицее солнышко в белом ситцевом платочке. — Бегали они, что тараканы, шумели чего-то, лаялись по-своему. А тут из туч — самолёты наши, маленькие такие… ну, дед тебе такой ладил, дощечка над дощечкой. Три их было не то четыре. Да как начнут чево-то немцам прям на головы бросать… как начнет бахать… немцы по им палят, а они знай бросают. Побросали да были таковы», — с той же сказово-горделивой интонацией, с которой совсем недавно повествовала Саньке о находчивости Колобка, заключала бабка. И, посерьезнев, добавляла: «Потом пособрали немцы деревенских с ломами, с лопатами и погнали, стал быть, помогать. Стрелять не стреляли, это уж потом, на Выселках, и наших, и солдатиков пленных… А тут — ружьём по хребту со злости — да и вся недолга…»