Нет, надо всё-таки настоять на немедленной встрече со священником. В странноватый диалог бабуля втягивает, только сейчас до религиозной философии…
— Вы, мирские, мыслите по-мирски, — принялась терпеливо, словно увещевая, втолковывать старушка. — И не верите, что придет день, когда и вы постигнете, что на все воля Божия. Ваше оружие — танки там всякие, пулемёты с самолётами…
«Ох, бабушка, кабы были б они, танки-то с самолётами! Твоими бы устами да мед пить!» — с нарастающей тоской подумал Годунов.
— …а наше оружие — молитва. «Не моя воля, но Твоя да будет…» Так-то.
— Даже если убивать придут? — вырвалось у Годунова. — А они ведь придут…
— Все в руце Божией — и живот, и смерть.
И такой безнадёжностью повеяло от этой фразы, что Годунов поспешил возразить:
— А народ издревле говорил: на Бога надейся, да сам не плошай.
Наверное, вышло громковато: старушка сердито цыкнула. И вздохнула сокрушенно.
— В гордыне своей человецы порешили, что сами своей судьбой руководят. Нет бы сперва Бога попросить на путь истинный наставить, а потом уж, помолясь, и взяться, как деды брались да отпор давали супостату. Авось и в этот раз перемогли бы, — опять вздохнула и добавила то ли обиженно, то ли жалобно: — Батюшка посланнику-то вашему ни да, ни нет не сказал. Времени до утра попросил. Да только вижу, взыграла в нём кровь, вспомнились ему дела мирские. И молились мы рядышком. Он — чтобы Господь путь указал, а я, грешная, — чтоб не дал Господь ему от обетов отступиться.
И, горестно всплеснув руками, — огонёк свечи затрепетал, силясь выровняться, — быстро-быстро зашептала, словно торопясь отогнать беду:
— Вы ведь его не знаете, он же, ежели что, сам себя изведет…
— И всё-таки я настаиваю на личной беседе, — отчеканил Годунов.
И снова зримо — до ломоты в висках — ощутил, как одна судьба соединяется, намертво сцепляется с тысячами других.
— Нам ещё заутреню служить, — в тон ему напомнила собеседница.
— Вам? — переспросил Годунов.
— Я псаломщица здешняя. Была. И, даст Бог, буду.
— Кто к нам, Стеша? — тихо спросили темноты.
— Военный, — пробурчала старушка. — К вам.
И столько всего было в этом коротком, в полвыдоха, «к вам» — от обожания до осуждения, — что Годунову на мгновение стало неловко: вломился, понимаешь, в чужую жизнь, людей баламутит…
— Так что ж его ждать-то заставила? У людей военных, Степанидушка, сейчас забот поболе нашего, — мягко укорил отец Иоанн, приблизился, ступая едва слышно, и зажёг керосинку, приделанную к стене на уровне плеча. — Прошу меня простить, крепко, видать, заснул. Давно меня дожидаетесь?