— Ничего, в этом есть что-то азартное! Титания — шлюха! — крикнул он и вошел в обнесенный решеткой проход, ведущий в клетку с тиграми.
Распаленный запахом крови Бисмарк, который давно охотился за Гюнтером, бросился на него в тот самый момент, когда Гюнтер, раскланиваясь, повернулся к тигру спиной. Зверь тут же рухнул в опилки с простреленным в трех местах черепом.
Моя ревность к капитану дальнего плавания по сравнению с ревностью Гюнтера была сущим пустяком, считала Титания. Она не могла забыть, на какую высоту вознес ее поступок укротителя. Я все крепче привязывался к той, которую капитан покинул с легкостью корабля, отошедшего от причала. Меня лишь угнетало, что, сам того не ведая, я пил вино и курил сигареты, свезенные капитаном с разных концов света. В шкафу, обитом голубым репсом, Титания устроила даже небольшой склад вина и сигарет. И еще французских духов: я-то думал Титания сама их покупала. Словно капитан с его ухмылкой «маленькой, смазливой бестии» (так она его называла) все время был с нами вместе, даже в самые интимные моменты.
Ревность Гюнтера вытаскивала на свет доисторические, давно позабытые инстинкты. В ней была какая-то хищная жуть, словно Гюнтер, ежедневно общаясь с тиграми, погружая свои глаза ящерицы в их ненасытные, вечно жаждущие добычи зрачки (ярость в них уходила в глубину только после приема пищи — так стихает океан, пряча в своем чреве затонувшие корабли), заражался хищной жаждой абсолютной власти, обретая острую реакцию и умение подстеречь и покарать любое неверное движение жертвы.
А кто такой я — всего-навсего технарь-чертежник. С кем я вздумал тягаться?
Титания еще говорила, что эта его ярость и была самым естественным выражением любви, полноты обладания, когда жертва и палач принадлежат друг другу и жертва в итоге пожирает палача… Вот чем пахли тигры, и этот их запах, утверждал Гюнтер, стал и его запахом после долгих часов, проведенных с хлыстом в руках в одной клетке с тиграми, после того, как он засыпал у них и видел одинаковые с ними сны. Даже хлыст, который Титания подобрала после того, как из клетки выгнали зверей, а Гюнтера унесли на носилках и труп Бисмарка убрали, даже хлыст неожиданно обнаружил свой истинный облик. На следующий день она узнала, что Гюнтеру не суждено подняться на ноги, и, возвратившись в номер гостиницы, увидела на постели жесткое кожаное плетение хлыста, он показался ей похожим на умершего Змия, не способного ни к греху, ни к добродетели…
Вскоре она уехала с цирком из Лейпцига, оставив парализованного Гюнтера в госпитале, а на премьере в чешском городке неожиданный порыв ветра рванул брезентовый купол цирка. Она уже сделала первый оборот и, описав кривую в пространстве, должна была ухватиться за трапецию, которую ветер отклонил всего на несколько сантиметров вперед. Титания работала без сетки. Гюнтер говорил: «Надо рисковать, риск уменьшает возможность падения!» Обычно он стоял в центре арены и не сводил с нее глаз. В ту ничтожную долю секунды, повиснув в воздухе без спасательной трапеции — «хоть бы остаться так навсегда», — она вспомнила о Гюнтере. Ей показалось, что она видит, как он стоит посреди арены и внимательно следит за каждым ее движением. Обычно она отлично видела Гюнтера, когда просовывала лодыжку в кольцо и вращалась так вниз головой. Все мелькало кругом: и арена, и зрители — и только он всегда оставался на месте, в центре круга. Он наверняка попытался бы поймать ее или хотя бы сумел смягчить удар при падении. Она летела вниз, раскинув руки, и частично ей удалось сделать то, чему ее учили, — упасть сгруппировавшись и расслабившись покатиться в сторону. Она постаралась перераспределить силу основного удара, превратить его во множество мелких и ложных. Она сломала правую ногу и вывихнула плечо. Можно сказать, легко отделалась. А я-то сперва не понимал, почему при ходьбе она держится неестественно прямо. Когда до нашего знакомства я видел ее на стройке и в ресторане города М., мне казалось, что она движется как-то скованно, я ловил себя на мысли, что женщина должна быть более пластичной. Через несколько месяцев после нашего знакомства я вдруг обнаружил, что, двигаясь в полутьме комнаты, она слегка припадает на правую ногу. В полумраке я видел ее обнаженную, с узкими бедрами, с широко расставленными грудями (как будто они делали вид, что не знакомы друг с другом и потому не общаются), снующую, прихрамывая между железной раковиной и невысокой табуреткой, на которой варился турецкий кофе.