— Шурин, — издевался он. — Ты должен быть паинькой.
Он смел еще давать мне советы на правах моего «родственника». Старался он, должно быть, ради господина Зербеса, который после смерти отца Пии стал ее опекуном. У нас образовалось что-то вроде семьи, не связанной, правда, кровным родством. Барабор, покончив с институтом и отказавшись от мастерской на Оборе, вернулся к Зербесу. Он жил там до тех пор, пока не пустился в обратный путь по одной из своих старых дорог, и где-то в Марамуреше потерялся. Несколькими годами позже (пастор написал об этом Пии) он открыл там Музей крестьянского искусства.
— Я заберусь в глубинку, — сказал он перед отъездом из Бухареста, — а когда вернусь, та покажу им, где раки зимуют.
Он сказал это во всеуслышанье после собрания, на котором его исключали. Скандалить он начал уже на втором курсе: «Плевать я хотел на эту вашу действительность с парадными пуговицами и усами!» — твердил он. Еще ему нравилось рассказывать шутку о генерале, явившемся с ревизией в мастерскую художника, который писал военный парад. Вычитал он ее в иллюстрированном журнале за 1890 год. Барабор словно с цепи сорвался. Ему так понравилась эта история с генералом и художником, что он повторял ее сотню раз и даже разыгрывал в лицах, чуть ли не на всех вернисажах. Он торжественно входил в зал, топая своими коваными башмаками, останавливался перед какой-нибудь картиной, закладывал руки за спину, как это сделал бы генерал, раздраженно разглядывая парад 1890 года. Потом покашливал и произносил громко, чтобы все слышали:
— В императорской армии боевое снаряжение начищено гораздо лучше!
Когда мы бывали втроем с Пией, он обращался с этой фразой ко мне, так что мне приходилось играть роль перепуганного художника:
— Будем стараться, Ваше превосходительство, сделаем все возможное, отдраим его до абсолютного блеска…
За нами и так укрепилась дурная слава. А мне надо было еще представить годовую работу — тот самый автопортрет, который и сейчас висел в кабинете у меня дома.
Стоило мне разозлиться, Пия тыкала в него пальцем.
— Полюбуйся, — язвила она, — сейчас ты точная его копия.
Я изобразил себя заросшим, с маленькими красными глазками, тлеющими словно два папиросных огонька. На правой щеке я запечатлел одну реалистическую деталь — рубец от угла рта до виска, след, оставленный сапожным ножом Барабора. А над головой красовалось одно из любимых изречений моего друга: «Такое рыло может обойтись без ушей».
«Если бы ты изобразил себя с одним ухом, — заметила Пия, — ты был бы копией «Автопортрета с перевязанным ухом» Ван Гога, завсегдатая «Ночного кафе в Арле». Мы вспоминали и Барабора в мастерской на Оборе. Там, в бывшей пивной, над полками, где когда-то стояли в ряд бутылки, Барабор приколотил железную табличку «Пейте пиво Брагадиру», а на обратной стороне мелом начертал девиз другого художника: «Твори, как Бог. Властвуй, как король. Трудись, как раб».